Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Мне хлопали еще шумнее, чем дедушке Юсуп-аге. Он сам крепко бил ладонью о ладонь, и звук был такой, словно доской по доске бьет. А я сидела вся красная, мокрая, как мышь, донельзя гордая своей первой "парламентской" речью. Казалось, все смотрят только на меня. Хотя смотрели, конечно, на выступающих, недостатка в которых не было — разговорился народ.

Самой последней попросила слово Найле. "В эти дни тяжелых испытаний, — сказала она, — каждый человек должен быть там, где от него самая большая польза для Родины. Я хороший врач, — сказала Найле, — могу спасать раненых на фронте и прошу поддержать заявление, которое я послала в военкомат".

Ее слова были такой неожиданностью, что люди даже не аплодировали. Кемал-ага вышел и пожал Найле руку.

— Так и запишем: "Единогласно одобрено общим собранием жителей села Ходжакуммет", — торжественно объявил он.

А Тойли сидел бледный и головы от красного стола не поднимал.

— Зайдешь домой? — спросила Айджемал после собрания.

Ночь была безлунная. Мы с трудом, держась друг за дружку, чтобы не упасть на ухабах, добрались до дома. Там я достала из сундучка мамины украшения и погрустила немножко, вспомнив прошлое. Айджемал принесла два массивных литых браслета с сердоликами и бирюзой.

— Отнеси сама, — попросила она, — мне рано на поле идти, не хочу от других сборщиц отставать.

Утром в сельсовете Кемал-ага велел мне вести строгий учет сдаваемого и обязательно указывать фамилии тех, кто сдает.

— Там, возле крыльца, две здоровенные овечки привязаны, — сказала я. — И мешок стоит. По-моему, с шерстью.

— Большой начинает, меньшой продолжает, шалтай-болтай, — живо отозвался Пошчи-почтальон. — Пиши, Алма, в первой строчке: "Кемал Байрамов — две овцы".

— А шерсть?

— Шерсть от щедрот хозяйки моей, — сказал Кемал-ага. — Давай-ка выкидывай из этого железного сундука всю дребедень бумажную, освобождай место для ценностей.

— Держи мою ценность! — Пошчи-почтальон извлек из своей сумки огромную — как ее только женщина носила! — серебряную подвеску. — Вот! Во вторую строчку меня пиши!

— Смотри-ка, сдержал слово! — подивился председатель, пряча в усах усмешку. — Я думал, нипочем жена твоя не уступит, так и придешь с пустыми руками.

— Не обижай, председатель! — воскликнул Пошчн. — Хоть эта рука и увечная, по домашнюю уздечку крепко держит. Да и на Кейик мою напраслину возводишь. Вот ее доля — ровно на восемьсот пятьдесят рублей!.. Постой, постой, Алма, не тянись! Предки говорили: даже если на земле найдешь, все равно сосчитай. А тут — кровное. Вот… тьфу!.. Одна… две… три… — Он поплевал на пальцы и принялся подсчитывать облигации займа.

Люди шли один за другим, несли кто что одюжил — и ценное, и так себе. Просунулся в дверь старый нелюдим Ата.

— Бе! И ты пришел? — удивился Пошчи-почтальон.

— А что, запрещается? — огрызнулся старик.

— Да нет, заходи. Только почему с пустыми руками?

— Не с пустыми, не балабонь? Кто принимает? Ты, что ли, башлык? От меня — батман маша, два батмана джугары и овчинка, каракульская. Иди, почта, покажу где, чтобы ты не сомневалась. "С пустыми рука-ами…" Умник какой!

— Пойдем, погляжу, — согласился Пошчи, — а то от тебя всего ожидать можно.

Переругиваясь, они вышли. Я спросила:

— Маш и джугару тоже отправлять на фронт будем? Они же малокалорийные, питательной ценности не имеют. Писать их?

— Пиши, пиши, — сказал Кемал-ага, — все пиши, потом разбираться будем, что калорийно, а что нот.

Вечером я решила еще раз сходить домой — где-то должны были лежать мамины облигации, я сразу-то о них не вспомнила. А дома разразилась буря. Свекровь махала руками и кричала, брызгая слюной:

— Сама развратница и Айджемал развращаешь? Не дам! Тебе в конторе разрешили работать, а ты почему пошла срамиться в собрание мужчин? Почему бесстыдно рот разинула перед людьми? Украшение женщины — скромность и молчаливость! Никакой твоей работы знать не знаю и знать не хочу! Или будешь дома сидеть, как пупок твой тут закопали, или вообще уходи на все четыре стороны! Иссяк колодец моего терпения! Даже если отец мой из могилы подымется, придет просить за тебя — откажу! Поэтому Кемалу не жалуйся…

— Чего она взбеленилась как дурная овца? — спросила я у Айджемал, когда мы остались одни. — Неужто из-за того, что на собрании я выступила?

— Не только, — покачала головой Айджемал, смазывая свои кровоточащие пальцы курдючным салом: я ведь, бессовестная, так и запамятовала попросить для нее лекарство у Найлс! — Не только собрание. Браслетов ей моих жалко. Да и твои побрякушки они, видать, к своему добру присовокупили.

— Ты, что ли, сказала ей?

— А что? Не воровали мы, не на худое дело отдали. Тут еще Патьма-эдже приходила, болтала вздор о тебе и Тойли. Мол, вечером вдвоем сидите в школе, лампы не зажигая.

— Керосин кончился, потому и не зажигаем, — сказала я.

— Мое дело маленькое, — отмахнулась Айджемал, — а только и вы поаккуратнее бы как-нибудь…

— Да ты что! — возмутилась я, не сразу постигнув суть сказанного. — Как ты могла подумать?.. Как у тебя язык повернулся вымолвить такое?.. Да я…

Она равнодушно пожала плечами.

— Если вины нет, зачем кричишь? Я не свекровь, мне доказывать ничего не надо, сама грешна…

— Что же прикажете делать? — спросила я. — Где выход?

— Выход есть из любого положения, кроме смерти, — сказала Айджемал.

На следующий день, вопреки запрету свекрови, я все же ушла, решив, что ночевать отныне стану дома, чтобы не давать поводов для болтовни Патьме-эдже и таким, как она, сплетницам. Да и обещание, данное Тархану, вспомнила — вроде обманщицей оказалась, хоть и не по своей воле.

Работы было с головой. Приехал представитель райисполкома проверять, правильно ли взимаются налоги с индивидуальных хозяйств, не утаиваем ли мы что-нибудь от государства. Я показывала ему всю документацию и едва в школу не опоздала. Однако даже третий урок закончить не дали, вызвали в комиссию по приему вещей для фронта — я в ней тоже состояла.

Возвращалась, конечно, затемно, ощупью, угодила в какую-то колдобину, содрала коленку, порвала платье. Дурные предчувствия появились. Чем оправдаюсь перед свекровью за самовольство? Вон искры из дымохода черной кибитки снопом летят, словно сам Аржархан огнем дышит! Дунет — и нет меня, сгорела как былинка, была Алмагуль — и не стало Алмагуль, коли оправдаться не сумеет.

Оправдываться не пришлось. Свекровь уже все решила сама. Она возникла на пороге как гуль — злой демон развалин, пьющий живую человеческую кровь. В пятно света из раскрытой двери шмякнулся, жалобно охнув, мой старенький чемодан. Дверь захлопнулась. В мире опять стало темно. Искры уже не вылетали из дымохода, лишь редкие звездочки то там, то сям поблескивали над головой да ветер холодил мои мокрые от слез щеки — не от свекрови плакала, от боли в коленке.