Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Она подвинулась на кошме, безмолвно предлагая сесть рядом.

Прошло еще несколько дней, и новая партия призывников уехала из аула. Кемал-ага как в воду глядел: повестки получили и Валлы, и наш Кепбан. Внешне он никак не выразил своего отношения к случившемуся, но я-то знала, видела, что он по-настоящему рад.

Старики очень переживали. Тувак-эдже постоянно носом хлюпала, глаза на мокром месте были. Кандым-ага после проводов сына опять слег. Всплакнула и я. Одна Анджемал ходила с застывшим, каменным лицом. А ночью, укрывшись одеялом с головой и зажав рот подушкой, рыдала так, что у меня мурашки ао спине поползли. Даже подойти к ней боязно было.

Свекор и свекровь не стали возражать, когда Кемал-ага завел разговор обо мне. То ли все мысли их Кепбаном были заняты, то ли еще что, но только дали они согласие, чтобы я с докторшей жила. Свекровь даже соизволила прийти посмотреть, как мы с Найлс обновляем свое жилье. Постояла, посмотрела, сморщила нос.

— Хий, воняет как!.. Кто сможет в таком запахе жить?

— Известка высохнет — запах исчезнет, — сказало я. — Зато комнаты будут светлые, как день.

Но мою свекровь не переубедишь.

— "Светло"!.. Корчишь из себя ученую, думаешь, остальные глупее тебя! Посмотри вокруг: кто этой белой гадостью дома свои мажет? Никто! И предки наши так жили, и мы так живем. Одна ты белая ворона. Зачем тебе светлая комната, скажи? Ты что, ночами сидишь и узоры вышиваешь? Говорила ему, дурню старому: не отпускай с глаз своих. Так нет же! Дождется, когда невестушка полурусская из его бороды качели себе устроит и будет летать на них вверх-вниз!

Найле, с любопытством слушавшая ее, при последних словах фыркнула, расхохоталась, убежала смеяться за дом. Свекровь в сердцах плюнула, посулила лиха ей, а заодно и мне.

Потом мы опять белили. Найле напевала себе под нос любопытную татарскую песенку. Я понимаю с пятого на десятое, но у любви общедоступный смысл, и понимаешь ты или не понимаешь, что о ней поют, все равно получаешь удовольствие, будто шербет пьешь.

— Твое имя у Тойли с языка не сходит, — сказала я и брызнула кистью в Найле.

Она засмеялась и брызнула в мою сторону.

— Я его Кеймыр-кером зову.

— Он такой же смелый и великодушный?

— Нет. Суть во второй части имени. Он слепой, потому что не видит моей любви к Ахмеду.

— А может, его любовь сильнее?

— Сильнее не бывает! — И она снова запела.

Перед началом собрания Кемал-ага позвал меня к себе. В кабинете сидели директор школы Той ли, он же парторг, Пошчи-почтальон и дедушка Юсуп-ага — самый старый житель аула, один из основателей нашего колхоза. Вроде бы все знакомые, но я отчего-то застеснялась и, сама не зная, как это вышло, прикрыла рот рукавом халата.

— Не робей, борец против шариата! — подмигнул Кемал-ага.

— Мы на тебя надеемся, — сообщил Пошчи-почтальон.

— Дайте стул, пусть сядет, — сказал дедушка Юсуп-ага. Он хоть и старый годами был, а в передовиках числился, в активистах, потому что всегда новое отстаивал, в гражданскую — саблей, в мирное время — словом, а то, при случае, и посохом своим суковатым. Крут был нравом, по справедливый, уважали его.

Я присела на краешек табуретки.

Пошчи-почтальон спросил:

— Знаешь, по какому поводу собрание?

— Знаю, — ответила я, — о помощи фронту.

— А тебя зачем пригласили сюда, ведомо?

— Неведомо, — в тон ему ответила я.

Он назидательно поднял палец:

— Поэт Махтумкули утверждал: "Все человеческие слова — пища без соли, если среди них отсутствует упоминание о женщине или девушке".

Все засмеялись. Я отвернулась. Дедушка Юсуп-ага сказал:

— Не обижайся, молодая, что мы шутим. Иногда надо и посмеяться. Бедствие, имя которому "война", всем нам испортило настроение. Но давайте все равно будем щедры душой, ибо смех разит врага сильнее, чем пуля.

— Не обижаюсь, — промолвила я. — Мне просто неловко.

— Ты в школе учишь добру детей, — строго сказал дедушка Юсуп-ага. — Ты работаешь в главной конторе колхоза! — Он поднял палец точно так же, как это минуту назад сделал Пошчи-почтальон. — Почему тебе неловко? Пусть бездельникам и врагам нашим неловко будет. Говори о ней, Кемал!

— Выступить тебе на собрании надо, — пояснил Кемал-ага. — От имени всех женщин и девушек аула.

Я испугалась.

— Не смогу! Никогда на собраниях не выступала!

— А ты представь, что находишься в классе и народ тобой твои ученики, а не колхозники, — подсказал Тойли.

Я представила, и мне стало смешно.

— О чем же я говорить стану с этими "учениками"?

— Тойли тебе на бумажке напишет главные мысли, — сказал Кемал-ага. — Остальное сама сообразишь по ходу собрания.

— Ладно, — согласилась я, совершенно не представляя, как буду выступать…

Первым говорил дедушка Юсуп-ага.

— Люди, большая беда над Родиной нашей нависла. Черная беда. Тяжелое, чем при интервентах в год Лошади… — Он подумал и понравился: — В восемнадцатом году это было, когда у меня пятый сын родился, Бяшим… Так вот, товарищи, беда у нас в доме. Общая беда, общая забота. Наши родственники и близкие наши на фронте воюют, мы с вами на хлопковом поле за высокие урожаи воюем. Но мы в тепле спим, а они — под открытым небом. Пальцы от холода разогнуть не могут. Если каждая из наших женщин свяжет пару варежек и носков, двести джигитов благодарны нам будут. А двести джигитов — это большая сила, крепость взять могут с ходу. Что скажете, люди?

— Поможем джигитам! — раздались голоса.

— Овчины пошлем!

— Теплые халаты отдать можно!

— Тельпеки не помешают!

— Вижу общее согласие и рад, — сказал дедушка Юсуп-ага, когда шум несколько поутих. — Не зря сказано, что общими усилиями и плешивую девку замуж выдать можно.

По рядам волнами прокатился смех.

— Но это еще не все, — продолжал Юсуп-ага. — Война, как владыка дракона Аждархан, глотает и камни, и людей, и деньги. Много средств требуется, чтобы ружья и пулеметы наши стреляли без перерыва, чтобы пушки запас снарядов имели и это… как его… аэропланов чтобы больше было. Призываю вас, люди: сдавайте что можете в фонд обороны!

Все, что имеет ценность на базаре, — сдавайте! Я от своей семьи десять тысяч рублей вношу!

Ему долго хлопали, выкрикивали поощрительные слова, среди которых чаще всего повторялось чуть подправленное русское: "Ай маладис!" Конечно, Юсуп-ага был молодец для своих восьми десятков лет, и я тоже аплодировала вместе со всеми и даже кричала что-то. Но тут предоставили слово мне, и язык мой моментально присох к гортани.

Не помню уж, что и говорила. Скорее мямлила, чем членораздельные слова произносила: о значении женского труда в колхозе, о самодисциплине, о варежках и носках, которые можно вязать ночью, при свете оджака. Под конец малость успокоилась и уже более внятно сказала, что лично я сдам все золотые и серебряные украшения, которые мама собрала для моей свадьбы. И других женщин призываю. Победим врага — новые украшения наживем, а коли нас победят, то рабыням ни подвески, ни кольца не нужны, хозяин отберет.