Михал Хороманьский - Певец тропических островов

— Что же?

— У вас когда-нибудь была собака?

— Была такса по кличке Лили, она сдохла. Ветеринар сказал, от печени. А-а? Смешно!

— А вы никогда не пробовали звонить у нее над ухом?

— Звонить? — Она оторвала взгляд от своего вязанья, но посмотрела не на Леона, а — многозначительно — на его рюмку. — А-а? Чем звонить?

— Ну, скажем, колокольчиком.

— А зачем мне было это делать?

— Говорят, если приучить собаку к звонку, у нее всякий раз станет выделяться слюна. Так я слыхал, ха.

— Очень неприятно, когда собачка слюнявая. На колени не посадишь…

— Колени здесь ни при чем, мадам Штайс! — Вахицкий по-прежнему стоял облокотясь о стойку. — Есть такой цирк Павлова. Вам не случалось видеть?

— Самый лучший цирк — братьев Станевских.

— Ха, вы правы, но цирк Павлова не хуже. Попробуйте себе представить… ха… на арену выходит клоун, в костюме старого профессора в очках и с седой бородой, и ведет на поводке собачку. А в другой руке держит колокольчик.

— Ну и что дальше?

— Ну и звонит…

Чепуха, в ту же секунду подумал он. Ясно, что ни о профессоре Павлове, ни о его экспериментах и условном рефлексе пани Штайс никогда не слыхала и не могла слышать. Попытка говорить обиняками провалилась. Вздор, снова подумал он. Но раздражение не проходило.

— Иной раз глядишь на эти цирковые трюки и сам чувствуешь себя дураком. Скажете, я не прав? — спросил он, сдерживая досаду.

— Не понимаю, что тут забавного, если клоун звонит в колокольчик? — рассудительно ответила пани Штайс, не поднимая головы. — Мне гораздо больше нравится вольтижировка.

Леон вдруг сообразил, что его так раздражало. Перед самым носом у него голубел абажур со своими оранжевыми цветочками. Ему хотелось этот абажур разбить, что-нибудь с ним сделать.

— Ба! Вольтижировка или колокольчик, акробат на проволоке или клоун в костюме профессора — все эти трюки, возможно, кого-то и забавляют, ха, возможно… — продолжал он, следя за собой и стараясь говорить вежливо (хотя его по-прежнему куда-то несло). — Только все это рассчитано на легковерную публику… А сознавать, что тебя считают легковерным глупцом, просто невыносимо, уверяю вас. Ха, честно говоря, я этого терпеть не могу…

Хватит! — перебил он сам себя и прикусил язык. Я — постоянный клиент, с хозяйкой у нас распрекрасные отношения, и нечего ей меня опасаться, подумал Леон и поспешил придать своему лицу дружелюбное выражение. Пани Штайс подняла голову, словно чего-то ожидая. Леона, однако, не покидало неясное, но препротивное ощущение, что в этой словесной стычке он был позорно посрамлен. И все из-за проклятой лампы! Вероятно, ему просто хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним. А может быть, подмывало хотя бы жестом дать понять, что он не позволит морочить себе голову — и все вещи будут стоять на своих местах, как это ему угодно, а не летать из угла в угол. Короче говоря, не очень-то задумываясь над своим рефлексом, он протянул руки к лампе, приподнял ее за подставку и, улыбаясь, неторопливо перенес на прежнее место возле граммофона.

Что-то бесформенное и желтое всколыхнулось за кассой, и хозяйка ресторана встала. Покрывало вместе со спицами выскользнуло у нее из рук. Впервые за время их знакомства из глаз пани Штайс исчезло удивление и веселые огоньки скрытого лукавства. Опять тот же необъяснимый взгляд! Она внимательно проследила за руками Леона — каждой в отдельности, — когда он, переставив лампу, оперся о стойку. Нижняя ее губа отвисла.

Темно-голубой вечерний свет из садика и со стороны Вислы просачивался в маленький зал ресторана. Коричневая полировка деревянных панелей кое-где отливала синевой. Однако в углах уже собирались тени и полумрак окутывал стойку. Поэтому нельзя было с уверенностью сказать, действительно ли посерели пухлые щеки хозяйки. Возможно, если б она не вскочила со стула, а, напротив, продолжала сидеть за кассой, голубоватое свечение только подчеркнуло бы ее естественный румянец. А так, очутившись в тени, она казалась обсыпанной мукой. Раздался вздох, похожий уже не на звук флейты, а на свист — что-то свистнуло у нее в горле под тяжелыми складками жира. Но уже через секунду снова стало тихо. Муслиновое платье, обтягивающее заполненный до краев бюстгальтер, желтым облаком маячило на фоне бутылок. И вдруг позади этого облака глухо зазвенело стекло, Вахицкий с удивлением заметил, что несколько бутылок на полке качнулись. Хозяйка, видимо, пятилась к буфетной стойке. Что за черт? — подумал Леон. Чем ее так проняло?.. С минуту оба не моргая глядели друг на друга. Затем пани Штайс, к еще большему его изумлению, не спеша утвердительно мотнула подбородком.

— Еще что-нибудь угодно? — спросила она будто не своим голосом. Гораздо более низким и внезапно охрипшим.

Вахицкий не мог понять, что означает эта перемена. Во всяком случае (так он подумал), последний раунд, то бишь стычку из-за лампы — ведь из-за неё, черт побери, все началось, — он выиграл. Так ему по крайней мере показалось. Но странная все же история, ха!

— Нет, больше ничего. Я пришел только за сигаретами, — вежливо ответил он и, допив рюмку, тоже кивнул.

Кивнул головой, вот именно! Потом он не раз видел в своем воображении это взаимное кивание, но уже совсем в другом свете, приписывая ему ужасное, скорее всего, далекое от истины значение и двойной смысл. Пока же, поднимаясь по ступенькам, он обернулся через плечо: пани Штайс, поставив новую пластинку, почему-то повернула граммофон боком — теперь его труба, похожая на громадную лилию, была обращена прямо в сторону лестницы, ведущей на крышу.

Вахицкий закончил свой рассказ. И тут из соседнего шезлонга до него донесся смех — ее обычный смех, похожий на фортепьянную руладу. Звучащий несколько драматически, что всегда так притягивало Леона. Он подумал, что и в повседневной жизни Барбра остается актрисой, а сейчас, видимо, тоже играет какую-то роль.

— Вы поэт?.. — спросила, а быть может, процитировала она.

— Я предупреждал, что эта история покажется вам абсурдом.

— Мало сказать. Еще каким!

Леон не ответил и посмотрел на восходящую луну. Она была желтой, как платье пани Штайс, но с каждой минутой приобретала красноватый оттенок. Потом ее заслонило облачко. Леон что-то прикинул в уме.

— Пожалуй, я вам еще кое-что расскажу. Так будет лучше…

Ему показалось, что соседний шезлонг качнулся. Однако рука Барбры по-прежнему неподвижно свисала с подлокотника. Кроме удивительной — или, скажем, удивившей Леона — истории с пани Штайс, в тот день случилось еще одно происшествие. Было это под вечер, когда он выходил из "Бристоля". Хм, тэ-эк… Нет, пожалуй, не стоит об этом вспоминать. Леон искоса взглянул на Барбру. (Веки ее по-прежнему были сомкнуты.)