Михал Хороманьский - Певец тропических островов

Так как же оно было? С панамой в руке Вахицкий вышел из гостиницы и свернул к Каровой, рассчитывая поймать за углом такси. И тут прямо против него из-за какого-то военного грузовика с брезентовым верхом вынырнула извозчичья пролетка и покатила по Краковскому Предместью в сторону Колонны Зигмунта. Лошадь бежала рысцой. Седоусый багроволицый извозчик, казалось, дремал на козлах — голова его качалась, и подбородок то и дело утыкался в грудь. Поэтому вначале Леон подумал, что пролетка пуста, и, остановившись на краю тротуара, открыл уже было рот, чтобы окликнуть извозчика. Да так и остался стоять с разинутым ртом. Потому что — в чем он теперь убедился — проезжающий мимо него фиакр отнюдь не был пуст. На синем сиденье, нежно прижавшись друг к другу, сидели Надгородецкий и она, Барбра!

Дантист (или гинеколог) сверкал своей фантастической красотой: можно было подумать, по улицам города возят всем на восхищение репродукцию мозаичного панно или бюст Рудольфо Валентино. Надгородецкий был в своем роскошном светло-синем в полоску костюме; правая нога в блестящем ботинке касалась опущенной скамеечки и весьма игриво постукивала об нее носком; правая рука доктора, похоже, лежала за спиной его спутницы, поскольку его ладонь виднелась из-за ее локтя. Оба, как это неизбежно в конных экипажах, слегка подпрыгивали на сиденье. Видно было, что Надгородецкий — по обыкновению — без умолку трещит, обстреливая словами и взглядами свою жертву, причем — что тоже было видно — жертве это нисколько не в тягость; напротив, она чуть ли не с восхищением глядела на его профиль. Пара эта, промелькнув перед глазами крайне недовольного Леона, вместе с пролеткой отдалилась и наконец, возле памятника Мицкевичу, скрылась за другим грузовиком…

Где-то по дороге она его все ж таки потеряла! — было первой мыслью Леона, когда час или два спустя, уже сидя в садике "Спортивного", он увидел в дверях знакомую девичью фигуру с крепкими ногами и тонкой талией. На ней было что-то пастельно — синее и красное. Поздоровавшись, Барбра первая предложила поужинать наверху; Леону она показалась неестественно возбужденной и — ха! — на свой лад деловитой. Потом, когда они уселись в шезлонги возле плетеного столика на крыше, это впечатление рассеялось. Напротив, ему стало казаться, что Барбра какая-то сонная.

Конрад при всем своем мастерстве писал о женщинах с таким, в общем-то, незнанием предмета, в котором можно упрекнуть лишь писательниц, описывающих мужчин. Как это ни странно, даже лучшие из них наворотят про мужчин такое, что они, прочтя сии творения, себя не узнают. Да и читательницы тоже не верят героям, вышедшим из-под пера своих талантливых сестер. Возможно, это в некотором роде свидетельствует о том, что мужчины лучше разбираются в женщинах, чем женщины в мужчинах. Когда писатель создает женский образ, женщина обычно находит в нем знакомые черты и восклицает: "Откуда, откуда он это знает?" Обратное же никогда не случается, и никогда мужчина, прочитавший написанный женщиной роман, не издаст подобного восклицания. В чем тут причина? Быть может, проницательный женский глаз, способный заметить — и безжалостно обнажить — мельчайшие черточки характера другой женщины, когда дело касается мужчин, как бы затягивается бельмом?

То же самое можно сказать о Конраде. Он пишет о женщинах так, как женщины пишут о мужчинах. При всякой его попытке набросать женский образ создается впечатление, будто он на ощупь, вслепую блуждает в тумане тропического утра, спотыкаясь о неизвестные части женского тела. Серые клочья тумана, каждую ночь заволакивающие подножие гор Костагуаны либо клубящиеся на краю джунглей Сурабайи, при первых брызгах ядовитого субтропического солнца начинают розоветь, и сквозь эту насыщенную влагой розоватую мглу проступают неясные очертания женской маски, вырезанной из раскрашенного дерева. Маска улыбается таинственно и как будто бездушно. Такова, в представлении Конрада, женская сущность. Маска, деревянная маска.

Бывает, что особо впечатлительный читатель вдруг перестает смотреть на жизнь собственными, порой близорукими, глазами и начинает видеть все сквозь призму чужого, "литературного" глаза. В краковский период жизни Леона, когда ему случайно попалась нетолстая, сильно зачитанная, побывавшая во многих руках книжонка, в которой были описаны высокие стебли трав, порхающие в воздухе разноцветные птицы, стремительно несущийся мутно-желтый ручей и маячащая среди трав женская маска, в нем произошел резкий перелом — перелом в его отношении к женщинам. Как будто кто-то взял его за руку и привел к маленькой бухте, поблескивающей на фоне завораживающего пейзажа. И указал на воду: у берега, на слегка колеблющейся водной глади, как в подвижном зеркале, дрожали и расплывались девичьи черты. Маска или отражение женского лица на рябой, испещренной солнечными бликами поверхности воды! Таковы героини романов Конрада. А если говорить прозаическим языком: с маской или с отражением в воде далеко не уедешь.

И тогда — по отношению к знакомым краковским барышням и дамам, рьяно пытавшимся заставить его изменить маршруты воображаемых путешествий по железной дороге, — Леон почувствовал вдвое большую неудовлетворенность и разочарование. Он слишком хорошо знал этих дам в повседневной жизни, чтоб они могли превратиться в маски. Зараженный слепотой Конрада, он сам тоже хотел ослепнуть. Но как это сделать? При всем желании Леон не мог забыть, что у краковянки Люси или, например, Аги верхняя одежда скрывает известные ему до мельчайших подробностей психологические лифчики, а не яркие саронги с загадочными языческими узорами. Он знал, что таится под этими кружевами, а предпочел бы не знать. И однажды его желание исполнилось: нужно только очень сильно захотеть, и невозможное станет реальным… Так, по сути, и случилось. Сейчас в шезлонге возле него покоилось отражение в воде, таинственная черно-красная маска — может быть, африканская, а может, малайская. Ибо, познакомившись с Барброй Дзвони-гай, он подошел к ней как бы ослепший и остановился словно бы в тумане на краю джунглей. Она не была ни краковянкой, ни одной из его прежних знакомых. Он не знал ее. Она маячила перед ним — улыбающаяся, подкрашенная и деревянная. Заслоненная "Победой", "Улыбкой фортуны", "Спасением" и так далее…

— Доктор Надгородецкий больше не появлялся? — спросил Леон после некоторого раздумья.

Инстинктивно он чувствовал, что должен от чего-то уберечь, оградить Барбру. И еще ему хотелось кое-что проверить.

— Нет, — донесся до него лаконичный ответ из скрытого полумраком шезлонга.

С минуту оба молчали. Ага, думал Леон, ага.