Михал Хороманьский - Певец тропических островов

— Ага… А ей вы потом об этом сказали?

— Д-да… — заколебался Леон. — Сказал… по-своему.

Что значит по-своему? — поинтересовался Гроссенберг.

— Я спросил, ха… не могу ли быть ей чем-нибудь полезен?

Этот ответ почему-то заставил адвоката вспомнить Элизу Ожешко, которая при одном только упоминании фамилии Конрада "чувствовала что-то скользкое, подкатывающее к горлу" и добавляла, что ни один читатель "над романами этого господина ни альтруистической слезы не уронит, ни благородного решения не примет".

— Улыбаетесь? — нахмурился Леон. — А ведь это проще простого. Давайте рассуждать логически… Она уже была во что-то замешана. А раз так, то ее легко могли вынудить…

— Это я своим мыслям, — заметил адвокат. — К тому же здесь есть одна неувязка. Первый вопрос, который мне задала эта самая пани Штайс, когда я в первый раз зашел в "Спортивный": не редактор ли я случайно? А вы теперь говорите, она рассмеялась из-за кассы… Если бы полагаете, что вас там по каким-то причинам прозвали редактором…

— Да, — перебил его Вахицкий, — это не исключено.

— Хорошо, но зачем было в таком случае спрашивать у меня то же самое… насчет редактора, если она уже знала, что имеетесь в виду вы?

— Может быть, тогда еще не знала. Мне кажется, после того, как вы перестали бывать в "Спортивном", что-то там изменилось. И сам Штайс, и его жена, и Рикардо стали вести себя… фамильярно, что ли. Понимаете? Нет, не по отношению ко мне! — Опять что-то туманное пронеслось между висящей над столом люстрой и головой Леона, отбросив на его лицо тень, темнокрасную тень смущения. — Не могу себе этого простить! — воскликнул он. — Я должен был тогда же немедленно это пресечь. Незаметно для нее проявить больше… больше бдительности. А я только все время опасался, что излишне увлекаюсь психологизмом… Знаете, это было почти неуловимо. Кто-то пошевелил усами… беззастенчиво ткнул пальцем… заговорил с особой интонацией, без… так сказать… без должного уважения… уважения к ней, понимаете? Штайсы и этот Вальдемар последнее время относились к ней… ну как если бы были ей ровня… Когда я увидел ее разговаривающей с консулом и услышал это дружное хихиканье… ха, собственно, мне тогда уже следовало незамедлительно что-то предпринять… Никогда себе этого не прощу! Вместо того чтобы действительно ей помочь, я только спросил, не могу ли быть чем-нибудь полезен. Этого было мало, слишком мало!.. И знаете, что она мне ответила? Улыбнулась и сказала: "Я ведь вас адвно предупреждала, чтобы вы мне не верили…"

— Пожалуй, лучше будет, если вы кое о чем узнаете, — начал адвокат после недолгого молчания. И рассказал — рассказал с теплым чувством, — как однажды некая дама в сине-красном — возможно, это было болеро — решительной, энергичной походкой, с актерским, вероятно, шиком переступила порог его кабинета с намерением организовать, гм… скандальную, беспрецедентную в его практике историю. — Вас это удивляет? Вы когда-нибудь слышали… от нее… про меблированные комнаты на улице Видок?

— О!.. О!.. Вот именно! — произнес в ответ на это Леон. Взгляд у него снова сделался отсутствующий, как у человека, который к чему-то прислушивается: возможно, он слышал вдали свисток своего локомотива. Престранная история… Вы когда-нибудь бывали "Под елкой"?

— В этом ресторане? — удивился Гроссенберг.

— Помните, какая там висит картина? Ха, одна из картин… Гостиничный номер… кровать… на кровати полураздетая дама в корсете… на лице страх. Тут же любовник… а на пороге муж с пистолетом… Ха, ну разве это не странно? Я завтракал со своим давним знакомцем Трумф-Дукевичем; мы сидели в ложе прямо против этой картины. И, помню, почему-то она все время действовала мне на нервы! Вот вам наилучшее доказательство, что все это случайности… случайности, а? — Вахицкий вдруг помрачнел, и щеки его еще больше потемнели. — Говорите, меблированные комнаты на улице Видок?.. — повторил он и воскликнул. — Да это ж проще пареной репы! Она хотела, чтобы кто-нибудь ходил за ней по пятам; так она сказала, да? Это ведь ясно как божий день! В каком случае человек добровольно выражает желание, чтоб за ним неотступно наблюдали, ну, в каком?.. Когда чувствует, что ему угрожает опасность! Вот в чем, думаю, было дело, только в этом!.. Потому она и хотела, чтобы за нею следили…

Адвокат промолчал: доводы Вахицкого не казались ему убедительными. Кроме того, он не мог объяснить себе, почему на щеках Леона то и дело вспыхивает темный румянец. Порой мы невольно краснеем, заметив, что покраснел наш собеседник… Чтобы как-то заполнить неловкую паузу, Гроссенберг протянул руку к вазе с фруктами. На высокой подставке лежали абрикосы и виноград. Взяв вазу за ножку, адвокат перенес ее с края круглого стола на середину и поставил перед прибором гостя. И тут же услышал сдавленный вскрик. Вахицкий стремительно вскочил со стула.

— Что? — спросил он. — Что-что?

— Случилось что-нибудь? — Адвокат тоже непроизвольно встал. Вахицкий смотрел ему в глаза не то вопрошающе, не то ошарашенно. Сквозь недоумение проглядывала еще и ярость.

— Почему вы… это сделали? — спросил он.

— Что, простите, сделал?

— Ну перенесли с того конца вазу с фруктами!.. Вы что, хотите мне о чем-то напомнить?.. Как прикажете вас понимать?..

Торопливо схватив со скатерти конверт, Вахицкий отодвинул стул и, не простившись, вышел из столовой.

— Мне кажется, у вас стерлась граница… Граница между случайными и неслучайными случайностями… Да вы и сами это чувствуете, иначе бы не возвращались без конца к одному и тому же… — скатал Гроссенберг уже в прихожей, по-прежнему стараясь не жестикулировать и говорить медленно. Странно: теперь уже не только тревога гостя, но и его смущение начало передаваться адвокату, вызывая невыносимое чувство скованности. Возможно, оба они стояли друг против друга, залившись краской. — Попробуйте рассуждать здраво!.. Дурацкая ваза с фруктами… Зачем так волноваться? Уверяю нас, это то же самое, что и фотография поезди или локомотива, — одного порядка вещи… Ну право же… побойтесь бога!.. Почему к невинной перестановке лампы… или любого другого предмета с места на место вам обязательно видится нечто… словом, нечто такое, чего на самом деле нет?..

— А про теорию академика Павлова, про условные рефлексы, вы слыхали? — спросил Вахицкий, насмешливо кривя свои, всегда столь выразительные, потрескавшиеся губы. Кривая эта усмешка должна была означать недоверие, но выдала — увы! — крайне неприятное чувство — сознание собственной ничтожности.

Тем не менее он повесил панаму обратно на крючок и, поколебавшись, вручил Гроссенбергу пухлый конверт, содержавший, как потом оказалось, двенадцать листков сиреневатой бумаги, исписанных сверху донизу весьма неразборчивым почерком. В гостиной, куда они перешли, Леон пробыл еще по меньшей мере с час. Все это время, стоя в оконной нише или расхаживая по ковру между роялем и подзеркальником с безделушками, он говорил, проглатывая слова, все более торопливо и сумбурно — и так рассказал почти обо всем, что, будучи впоследствии приведено адвокатом в порядок, заполнило множество страниц настоящей, подвергнутой незначительной литературной обработке хроники. Правда, фамилию капитана Вечоркевича Леон и на этот раз не назвал, да и разговор с ним воспроизвел не полностью. Он лишь упомянул, что в некоей конторе тот самый господин, которому жандарм показывал вставную челюсть, перенес с места на место подсвечник, говоря при этом о Павлове, о своей прислуге и о том, как убирают… убирают его квартиру…