Бурхан Сёнмез - Стамбул Стамбул

Бродяга смотрел на меня так, словно у него сейчас выпадет и последний глаз, кусал губы. Потом схватил за руку, заплакал. Ни дать ни взять крыса, попавшая в ловушку. Кто знает, когда он в последний раз так всхлипывал? Но думал он не о своих грехах, а о ноже в моей руке. Я оттолкнул его к стене и схватил за ворот:

– Кончай рыдать, а то глотку перережу. Поздно. Вы всегда опаздываете. Много лет назад надо было плакать и просить у учителя прощения. Что плохого он вам сделал, кроме того, что открыл правду сидящим у стены старикам? От его слов вы теряли сон, просыпались посреди ночи в холодном поту. Подходили в темноте к дверям и смотрели куда-то в дальние дали. Потом курили до самого утра. Вам не хотелось знать правду. Жить во лжи и во зле, со змеей в сердце и не признавать этого было так замечательно. Вы не только учителя предали, но даже и горы, в которых живете!

– Кто ты? – боязливо спросил одноглазый. – Ты из нашей деревни?

Я не на шутку разозлился:

– Не важно, кто я, важно, кто ты такой, кто вы такие. Почему вам ни разу не пришло в голову посмотреть на самих себя? Учитель покинул Стамбул, бежал от городской грязи в вашу деревню, чтобы не лишиться рассудка. Стамбул распух, словно гниющий труп, и люди уподобились заводящимся в падали паразитам. Нужно было бежать от этого кошмара, найти убежище в деревне. Переводить по ночам французских поэтов и обрести новое вдохновение для собственных стихов. Но чем деревенские жители отличаются от городских? Разве человек повсюду не один и тот же? Учитель слишком поздно понял, что из одного кошмара попал в другой. Город лжив, но лжива и деревня, и теперь он оказался окружен ложью со всех сторон. Все прогнило, не осталось в мире места, где можно было бы найти убежище.

Я наклонился к одноглазому, ощутил запах его сальных волос, дотронулся пальцем до грязного лба.

– Вот такой, как оказалось, была цена его надежде, – сказал я, показывая бродяге грязь, оставшуюся на пальце. – Этот учитель был мой отец. В своем последнем стихотворении он проклял людей. В ту ночь, когда было написано это стихотворение, он вышел на улицу и поднял голову к небу. Млечный Путь протянулся от одного края горизонта до другого. Мерцала вдали Полярная звезда. Но до нее он достать не мог и потому избрал иное направление, противоположное, вглубь земли, и так завершил свои странствия. Разве любая смерть не есть падение? Он дошел до колодца на деревенской площади, заглянул в него. Замшелые стены источали приятный запах. Он глубоко вдохнул в себя колодезный воздух. Бросил вниз камень. Немало времени прошло, прежде чем камень долетел до воды и по колодцу разнеслось гулкое эхо. Внизу было темно, влажно и таинственно. Там было спрятано сердце мира.

Со стороны костра послышались крики – о нас вспомнили.

– Одноглазый, куда ты запропастился?

– Парикмахер Камо, где ты?

Еще немного – и они пошли бы нас искать, зазвучала бы песня стальных ножей.

Обернувшись, я увидел белую собаку, потерял равновесие и споткнулся о подвернувшийся под ногу камень. Выронил нож. Когда она успела так близко к нам подобраться? Морда у нее была симпатичная, сложение крепкое. Шерсть длинная, шелковистая. Эта собака ничем не напоминала тех, что жили под крепостной стеной. Есть она не просила. Зубы поблескивали в лунном свете. Острые уши были похожи на волчьи. К мощным лапам не пристала грязь. Белая собака смотрела на меня, не шевелясь и ничем не обнаруживая своих намерений. Я нагнулся и подобрал с земли нож. Отступил на два шага, прижался спиной к стене. Вспомнил, что привело меня сюда этой ночью с ножом, а за мной – и белую собаку.

Послышался шум приближающегося поезда. Земля задрожала. Грохот колес, похожий на стук молота по наковальне, все ускорялся. Тук-таки-так. Скоро сюда придут бродяги. Тук-таки-так. Зазвучит песня стальных ножей. В эту ночь каждый должен узнать свою судьбу. Я изо всех сил прижался спиной к стене. Крепче стиснул нож в руке. Что рассказал им архитектор Адаза, когда я ушел от костра? «Вы не смотрите, что Камо – парикмахер, у него есть красивая жена». Ночь пропитана вожделением. Поезда влюблены в рельсы. Пьяницы передают из рук в руки бутыль вина – женщину с алыми губами и потным животом. Поезда любят рельсы, дети любят колодцы. Тук-таки-так. Мой отец тоже любил колодцы. В деревне Карапынар он смотрел на звезды, измерял скорость ветра, составлял календарь осадков. Мой отец тоже любил колодцы. Тук-таки-так. Вот если бы колодец в деревне Карапынар закрутился бы водоворотом и поглотил тупых детей, лживых стариков, черствых женщин, поглотил бы дома с запертыми дверями и кур с отрубленными лапами. Тук-таки-так. Поглотил бы он и тогда моего отца?

Вожделение, которым была пропитана ночь, вдруг исчезло, словно его растащили по тайным ходам шустрые муравьи. В ушах звенело. Когда шум поезда начал стихать, я поднял голову. Почему я лежу на бетоне? Я устал. Лжецы и пьяницы утомили меня. Болела голова. Я с трудом выпрямился. Потом сел, прислонившись к стене, и вытянул ноги. Шея, спина, грудь взмокли от пота. Я поднес к губам бидон с водой, сделал глоток. Который час? Я посмотрел на прорезь в двери, глаза заболели от света. Еще глоток воды. Какое сегодня число? Я потерял счет дням. Доктора и остальных еще не привели. Хорошо, что я оказался один в камере во время припадка. Мне не нужна ничья помощь.

Я перевел взгляд на противоположную стену. Царапины, буквы, пятна крови. Штукатурка на стенах потрескалась, местами осыпалась. Фразы, неизвестно когда написанные, перемешались друг с другом. «Человеческое достоинство!» – было написано на стене. «Однажды непременно!» «За что эта боль?» Да, за что эта боль? Тех, кто сюда попадал, занимала главным образом эта мысль. Боль рассекала не только сознание, но и весь мир, и человек начинал думать, что раз здесь царство боли, то там, наверху, в Стамбуле, ее вовсе нет. О век миражей! Самый лучший способ скрыть ложь – выдумать еще одну. Создав под землей царство боли, можно отвлечь внимание от боли на поверхности. Люди, запертые в холодных камерах, тоскуют по многолюдным проспектам. Люди наверху радуются, что спят не в камере, а в своей теплой постели. Но на самом деле Стамбул переполнен людьми, которые задыхаются, не имея ни малейшей надежды на будущее, и каждое утро ползут на работу, словно черви. Стены домов уходят корнями вглубь, к стенам тюремных камер, и счастье, которым утешаются обитатели этих домов, фальшиво. Только так может устоять этот город.

– Сейчас будет потеха! – загремел в коридоре зычный голос охранника.

Что это? Открыли железную дверь?

– Всем выйти из камер!

У меня не было ни малейшего представления, что с нами собираются делать.

Охранник колотил по дверям и одну за другой отпирал их. Дошла очередь и до моей камеры. Лязгнул засов, дверь распахнулась, внутрь хлынул свет, обжигая глаза. Голова заболела еще сильнее.