Филип Рот - Цукерман освобожденный

— Я уверена, вы и так ее получите.

— Мама, прекрасно. Продолжай в том же духе.

— Спасибо за звонок. До свидания.

— Миссис Цукерман, еще пару минут не для печати.

— Спасибо, до свидания.

— Одну минутку! Одну фразу. Умоляю вас, миссис Ц., всего одну фразу для моей статьи о вашем замечательном сыне!

— До свидания, до свидания.

— Мама, на самом деле тебе совершенно незачем повторять «до свидания». Вежливому человеку это трудно понять. Но ты уже давно имела полное право повесить трубку и не мучиться тем, обидела ты кого или нет.

За десертом он снова ее потренировал, хотел убедиться, что она действительно готова. Неудивительно, что к полуночи ей понадобился валиум.

Он и не догадывался, как растревожил ее его последний приезд в Майами три недели назад. Сначала они навестили отца в доме престарелых. После очередного инсульта доктор Цукерман уже не мог говорить членораздельно, только обрывками слов или отдельными слогами, и порой не сразу понимал, кто она такая. Смотрел на нее и шевелил губами, пытаясь выговорить «Молли» — так звали его покойную сестру. Поскольку невозможно было догадаться, что именно он понимает, ежедневные визиты были для нее адской мукой. Тем не менее в тот день она выглядела лучше, чем все последние годы, и хоть не была уже кудрявой юной мадонной, обнимавшей своего мрачного первенца на фото 1935 года со взморья, что стояло у отца на ночном столике, не выглядела и настолько вымотанной, чтобы беспокоиться о ее здоровье. С тех пор как ей четыре года назад пришлось взвалить на себя заботы о его отце — все эти четыре года он требовал, чтобы она всегда была рядом, — она мало походила на энергичную и несгибаемую мать, от которой Натан унаследовал живой блеск глаз (и легкую комичность профиля), а больше на его сухопарую, молчаливую, сломленную жизнью бабушку — превратившуюся в потустороннее видение вдову ее отца, тирана-лавочника.

Когда они вернулись домой, она улеглась на диван с влажной салфеткой на лбу.

— Мам, а выглядишь ты получше.

— Теперь, когда он там, стало легче. Стыдно так говорить, Натан, но я только-только начала снова чувствовать себя собой.

Он к тому времени пробыл в доме престарелых около трех месяцев.

— Естественно, легче, — ответил сын. — На это и рассчитывали.

— Сегодня у него был не очень хороший день. Жаль, что ты увидел его таким.

— Ничего страшного.

— Но я уверена, он понял, кто ты.

Цукерман не был в этом так уверен, тем не менее сказал:

— Знаю, что понял.

— Как бы мне хотелось, чтобы он знал, что у тебя все замечательно. Такой успех. Но, дорогой, в его состоянии он не может этого понять.

— И ничего, что не понимает. Главное, чтобы ему было удобно и спокойно.

Тут она прикрыла салфеткой глаза. Она готова была расплакаться и не хотела, чтобы он видел ее слезы.

— Мам, в чем дело?

— Я так рада, правда, рада за тебя. Я тебе никогда не говорила, держала в себе, но в тот день, когда ты прилетел рассказать мне, что начнется из-за этой книги, я подумала… Ну, я подумала, что тебя ждет сокрушительный провал. Подумала, может, это потому, что теперь нет рядом папы — человека, который всегда тебя поддерживал, а ты в одиночку не знаешь, куда повернуть. А потом мистер Метц, — новый муж старой родственницы доктора Цукермана Эсси, — сказал, что ему кажется, у тебя какая-то «мания величия». Мистер Метц, он ничего плохого не имеет в виду — он каждую неделю ходит читает папе обзор новостей из воскресной газеты. Он прекрасный человек, но такое у него мнение. А потом Эсси подключилась. Она сказала, у твоего папы всю жизнь была, мания величия, даже когда они были детьми, он не мог успокоиться, пока не расскажет всем, как надо жить, и он вечно совал нос не в свои дела. Ты представляешь, Эсси, она такое вот несет. Я ей сказала: «Эсси, давай не вспоминать твои споры с Виктором. Поскольку он теперь даже говорить больше не может так, чтобы понятно было, наверное, стоит это прекратить?» Но их слова, родной мой, они меня до смерти напугали. Я подумала: а если это правда — что-то в нем есть от отца. Но напрасно я так думала. Мой большой мальчик далеко не дурак. Ты так обо всем говоришь — просто удивительно. Все здесь меня спрашивают: «И какой он теперь, когда его фото во всех газетах?» А я им отвечаю, что ты из тех, кто никогда не зазнавался и не зазнается.

— Только, мам, ты уж не дай себя втянуть в эти истории про Карновского и его мать.

Ему вдруг показалось, что он сидит не у кровати матери, а у кровати больного ребенка, которого жестоко задразнили в школе, и он прибежал домой в слезах и с температурой.

Она убрала салфетку с глаз, храбро улыбнулась и, блеснув глазами — точь-в-точь такими, как у него, — сказала:

— Я стараюсь.

— Но это трудно.

— Но иногда это трудно, дорогой. Не могу не признать. С газетами я разберусь — благодаря тебе. Ты будешь мной гордиться.

К концу ее фразы он мысленно добавил слово «папа». Он знал ее папу, знал, как он заставлял ее и ее сестер ходить по ниточке. Сначала доминирующий отец, затем доминирующий, сам выросший с доминировавшим отцом муж. В родители Цукерман получил самых послушных в мире дочь и сына.

— Ты бы меня слышал, Натан. Разумеется, я с ними любезна, но я их игнорирую, ровно так, как ты говорил. А вот с теми, с кем я общаюсь, дело другое. Люди мне говорят — выпаливают, не задумываясь: «Я и не знал, что ты такая психованная, Сельма». А я говорю, что я не такая. Я рассказываю им то, что ты мне рассказал: это сочинение, она — персонаж книги. А они: «Зачем он пишет такие вещи, если это неправда?» И тут уж действительно, что я могу сказать, чтобы они мне поверили?

— Молчи, мам. Ничего не говори.

— Но так нельзя, Натан. Если ничего не говорить, это не помогает. Они только убеждаются, что правы.

— Тогда говори, что твой сын псих. Говори, что ты не несешь ответственность за то, что может взбрести ему в голову. Говори, тебе еще повезло, что он не выдумывает чего похуже. Это недалеко от истины. Мам, ты же знаешь, что ты — это ты, а не миссис Карновская, и я знаю, что ты — это ты, а не миссис Карновская. Ты и я знаем, что тридцать лет назад все было почти что раем.

— Ой, дорогой, правда?

— Чистая правда.

— Нов книге все не так. Я о том, что люди, которые ее читают, думают иначе. Они думают иначе, даже если ее не читают.

— С тем, что люди думают, ничего нельзя поделать — разве что стараться не обращать на это внимания.

— У бассейна, если меня там нет, они говорят, что ты не желаешь иметь со мной ничего общего. Можешь себе представить? Они говорят так Эсси. Некоторые говорят, что ты не желаешь иметь со мной ничего общего, а некоторые — что я с тобой, а другие говорят, я как сыр в масле катаюсь, потому что ты мне шлешь деньги. Я должна ездить не иначе как на «кадиллаке», у меня же сын миллионер. Как тебе это? Эсси им объясняет, что я и водить не умею, но это их не смущает. «Кадиллак» пусть водит цветной шофер.