Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

И большинство богомольцев покинули место чуда. Солдаты и крестьяне, с кнутами, палками и серпами в руках, погнали темную толпу евреев по тускло освещенной ночной улице. Они вламывались в каждый домишко, гасили свечи и лампы, приказывали евреям снова их зажечь, знали ведь, что Закон запрещает им зажигать в шабат огонь. Иные крестьяне вытаскивали из подсвечников горящие свечи, прятали подсвечники под одеждой и развлекались, поднося свечи ко всем случившимся рядом тканям и поджигая их. Вскоре горели скатерти, занавески, простыни. Еврейские ребятишки жалобно плакали, еврейские женщины рвали на себе волосы, звали мужей по именам, которые мучителям казались смешными и негодящими и несказанно их потешали. Многие передразнивали плач детей и женщин. Шум поднялся невообразимый. Некоторые из пригнанных евреев делали ребячливые попытки укрыться в знакомых домишках. Но их быстро хватали и избивали.

— Где ваш трактирщик, где Кристианполлер? — снова и снова орал кто-нибудь. В невообразимом шуме и гаме, в ужасающем столпотворении грозный вопрос звучал на редкость отчетливо. И поскольку все евреи, вкупе с женами и детьми, сумбурным хором клятвенно заверяли, что знать не знают, где их собрат Кристианполлер, жестокие вопросы только усиливались и множились.

— Мы вас заставим! — крикнул один из солдат, здоровенный малый с широкими плечами и крохотной головенкой, похожей на орешек, жалкий плод на могучем стволе. Он растолкал толпу, вышел вперед и остановился перед молодой еврейкой, чье красивое смуглое лицо с невинно-испуганными, широко открытыми золотисто-карими глазами под белым шелковистым платком уже издали привлекло его внимание и могло вызвать у него как любовь, так и ненависть. Молодая женщина оцепенела. Даже не попыталась отпрянуть.

— Вот она, его жена, жена мерзавца Кристианполлера! — выкрикнул солдат. Неописуемая, нечеловеческая алчность отразилась на его блеклом голом личике. Он взмахнул короткой деревянной дубинкой и ударил прямо по белому платку еврейки. Она тотчас упала. Все закричали. Ослепительно белый шелковый платок окрасился кровью. И словно только вид красной крови, первой, пролившейся в этот день, придал четкий смысл и определенное направление глухой злобе толпы, в остальных тоже пробудилась неодолимая жажда бить, пинать, глаза их уже затянуло багровой пеленой крови, багровыми струями, словно кровавыми водопадами. Они принялись колотить тем, что было в руках, по людям, по детям, по предметам, случайно оказавшимся рядом.

Когда из казарм подошел Концев с небольшим отрядом солдат, он сразу понял, что не справится с неимоверной сумятицей. И спешно послал депешу полковнику Тарабасу, а сам на разных языках обратился к толпе то с грозными, то с успокаивающими речами. Но крестьяне и солдаты уже слишком глубоко увязли в своем дурмане, чтобы уразуметь его отрезвляющие окрики. Они только смутно чувствовали, что против них выступает порядок, а стало быть, враждебная сила, и порывались ответить тоже силой. Инструменты, какими они до сих пор крушили все подряд, теперь стали метательными орудиями против Концева и его отряда. Без разрешения полковника Тарабаса Концев не осмеливался отдать решительный приказ. И пока что отступил, расставив своих немногочисленных людей по обе стороны улицы, как охрану возле еще уцелевших домишек. Толпа дальше не продвигалась. Однако с тем большей яростью набросилась на остатки кучки евреев, на пленников. Тут и там из домов вырывались синие язычки пламени, из окон и дверей доносились жалобные крики и плач. Концев нетерпеливо ждал. С минуты на минуту наверняка явится полковник Тарабас.

Между тем вернулся только солдат, которого Концев послал к полковнику. Он доложил, что все офицеры в столовой, то бишь в бараке, пребывают в почти бесчувственном состоянии и грозный полковник Тарабас в данный момент ничуть их не лучше. Пожалуй, с ним дело обстоит даже еще хуже. Ведь, как ему сообщили повар и солдаты-официанты, под вечер там произошла ссора. Старый майор Либудин, тот самый, что в прежние времена командовал вокзальной охраной и вовсе не собирался уходить в отставку, крикнул полковнику Тарабасу, что в давней российской армии знать не знали этакого бессмысленного пьянства. Вспыхнула ссора. Тарабас предложил всем недовольным немедля покинуть новую армию. Затем офицеры подрались, при участии Тарабаса. А после неожиданного всеобщего примирения их охватила охота продолжить попойку.

Фельдфебель Концев решил снова собрать свой маленький отряд и, примкнув штыки, идти на толпу крестьян. Он еще не знал, что и в толпе есть солдаты. Некоторые из них по-прежнему были вооружены пистолетами, из которых палили по рисункам Рамзина. Фельдфебеля Концева они ненавидели. Ничего ему не забыли. Узнали его, по голосу, и, подначиваемые Рамзиным, решили с ним поквитаться. Растолкали крестьян, протиснулись в первые ряды. Когда Концев отдал приказ «вперед!», Рамзин выстрелил, а за ним и дезертиры. Трое из людей Концева упали. Фельдфебель осознал опасность, но было уже поздно. Он даже не успел скомандовать «огонь!», как Рамзин и дезертиры устремились вперед и расстреляли остатки обойм под победоносные вопли ошалевших крестьян.

На ночной улице, которую освещали три-четыре жалких керосиновых фонаря и на которую временами, все чаще, бросали скудный, летучий отблеск языки пламени, вырывающиеся из еврейских домишек, завязалась отчаянная, короткая потасовка. Фельдфебель Концев, старый солдат, сразу смекнул, каков будет ее исход. Он знал, его маленький отряд не выстоит перед свирепой толпой. И со стыдом и тоской подумал, что после такой ничтожной потасовки его ждет позорный конец, его, бесстрашного солдата великой российской армии. Множество солдат, храбрых врагов, австрияков и немцев, он убил своими сильными руками. От растерянности, но и от преданности своему командиру, полковнику Тарабасу, он явился сюда. Что за дело ему до крошечной новой страны? Что за дело, черт побери, до короптинских евреев? Ах, какой конец для старого солдата великой войны!.. Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в мозгу смельчака Концева, меж тем как его воинская и добропорядочная совесть, будто совсем особенный, настоящий мозг, диктовала ему меры, необходимые ввиду создавшегося ужасного положения. В левой руке пистолет, в правой тяжелая кривая шашка, окруженный улюлюкающими крестьянами и своими смертельными врагами, дезертирами, храбрый Концев рубил и стрелял направо и налево. Его огромная мясистая голова возвышалась над окружающим сбродом. Всем телом он чувствовал боль, удары сыпались на него градом. Внезапно он ощутил резкий укол в шею. Налитые кровью, подернутые кровавой завесой глаза еще успели увидеть Рамзина, который держал в поднятой руке обычный крестьянский нож.