Маруша Кресе - Страшно ли мне?

Смотрю на него. Сидит там, бледный. Словно окаменел. Беру его за руку. Я боюсь. В последнее время он перенес несколько инсультов. Проводил время перед телевизором и всякий раз ругался, увидев Тито, который все время, путешествуя на яхте, наносил официальные визиты в «дружественные страны», посещал королей и президентов, радел за мир во всем мире.

Ворчал: «Лучше бы дома с проблемами разбирался».

Когда стало совсем плохо, я отвезла его в наш дом на море. Он лежал в саду, под гранатовой яблоней, смотрел в небо, и был так счастлив, когда вокруг собирались внуки.

Правда. Правда, я не ожидала такой его реакции. «Все кончено», — через несколько минут он взял себя в руки.

«Брось. Он столько времени о нас даже не вспоминал».

«Все кончено», — настойчиво повторил он.

Снова звонит телефон.

«Мы приглашены на похороны. Организовали спецрейс, забронировали гостиницу».

«Я не поеду. Не поеду. И речи быть не может».

Такого я тоже не ожидала.

«Поедем».

«Нет!»

Звоню детям и зову их на помощь. Я же знаю, что будет, если мы не придем на похороны. Даже думать боюсь.

Первой приезжает старшая. Тоже еле сдерживает слезы. Несколько месяцев назад она с детьми вернулась из Лондона, ждет — не дождется, когда снова уедет. Ее очень критическое отношение к нашей стране меня иногда сильно путает. А сейчас она борется со слезами. Мы что, все рехнулись?

Садится напротив отца.

«Папа, ты должен быть на похоронах. Должен».

«Не поеду».

Дочь молчит. Звонок в дверь — это младшая. Обе сидят перед отцом. Смотрят на него. Потом старшая вдруг взрывается. Никогда раньше не слышала, чтобы она позволяла себе орать на отца. На меня — сколько угодно.

«Ты сошел с ума! Ты будешь сидеть здесь один перед телевизором, смотреть на всю эту скорбь и медленно умирать?!»

Тишина. Похоже, она сама испугалась своей грубости.

Его лицо постепенно розовеет.

«Звони, — произносит он, — скажи, мы оба будем на похоронах».

В Белграде он был счастлив. Если это, конечно, можно назвать счастьем. Народные герои, те, кто еще остался, шагали за гробом Тито. Так как он уже почти не может ходить, его усадили на почетную трибуну. Смотрю на решительный шаг героев, несущих награды Тито, смотрю на него, прислушиваюсь к себе. Во мне что-то умирает, что-то, как мне казалось, давно умершее. Видимо, все это до сих пор я носила в себе. До сегодняшнего дня. Решимость, борьба за лучшую жизнь, воодушевление, которое не позволяло нам сдаваться, наше товарищество, и, вообще, все. Маленькая надежда. Теперь она умирает.

Герои. Он. Я. Это их лебединая песня? Это его лебединая песня? Это моя лебединая песня?

По дороге из аэропорта в Любляну внук, не переставая, расспрашивает. Он терпеливо отвечает. У этого мальчика три великих кумира: Тито, дед и Джон Леннон. Одного он сегодня потерял. Осталось еще два. Когда в Лондоне он пошел в начальную школу, не зная ни слова по-английски, его мать весь день нервничала, ждала, что позвонят и скажут, этот эксперимент без знания английского языка провалился. Когда она встречала сына после уроков, он выбежал из школы счастливый.

«Жду не дождусь завтрашнего дня! Знаешь, мы целый день играли в немцев и партизан!»

Слава богу, его мама позаботилась о том, чтобы уравновесить партизанские истории музыкой «Битлз». И тут мне опять становится плохо. Я вспоминаю, как она в пятнадцать лет вернулась из Лондона абсолютно счастливая и с собой привезла немыслимые сокровища. Маленькую пластинку «Битлз» и их плакаты. Она все время крутила одну и ту же пластинку, а плакаты развесила по комнате. Однажды я зашла к ней в комнату, начала что-то вопить о буржуазных декадентах и сорвала со стен все ее драгоценные постеры. Она только смотрела на меня, потом мы несколько месяцев не разговаривали.

До сих пор я чувствую себя отвратительно. Правда, отвратительно. Возможно, ее жизнь была бы иной, не поступи я тогда так. Не знаю.

Похороны Тито. Герои-партизаны. Джон Леннон. Черт его знает, что нас ждет впереди.

Прочь от юго-фольклора. От притворного смеха. От красных звезд и приспособленчества функционеров из студенческого союза и союза молодежи. От государственных праздников и Дня поминовения усопших. Прочь от скучных ритуалов. Ритуалов лжи и самовосхваления. От эстафет, посвященных мертвому человеку. Прочь от вечного поминания родителей и их родителей, и я задаюсь вопросом, почему мое поколение так на них похоже, хотя мы утверждаем, что совсем другие. Прочь от стариков-связных партизанских отрядов и от моих одногодков, сожалеющих, что опоздали родиться. То есть, во времена героических связных. Прочь от поэтов и гимнов, от самоуправления и соперничества языков, от депрессии и алкоголя, от умничанья у барной стойки и битья поклонов партии. Никому не верю. Ни старикам, ни ровесникам.

Сижу на песке, на берегу Красного моря и наблюдаю за медленными шагами бедуинов. Они ступают мягко, точно стелются по земле. Шагаю по их следам. По пустыне, вдоль моря. Я могла бы, кажется, так ходить целыми днями. Как можно дальше от культа страха, напускной отваги, от обезьянничанья и притворства. От всей этой борьбы за власть и забвения жизни. Бегу навстречу другой жизни, хотя не знаю, существует ли она на самом деле.

Останавливаюсь. Бедуины кланяются солнцу. Каждый на своем красивом разноцветном коврике. Нет, это тоже не мое, это чужое.

Смотрю им вслед.

Столько всего еще осталось. Столько никогда не произнесенного. Недосказанного. Смотрю на толпу людей, на венки. Слушаю речи. Полные тепла и скорби. Смотрю на своих детей, как они стоят по стойке «смирно» и поют вместе с партизанским хором любимую песню моего отца.

Он их научил.

Рукопожатия. Объятия. Что теперь?

Дети смотрят на меня осуждающе. Особенно дочь. Понимаю, о чем она думает. И от этого больно.

«Мы уехали в Германию», — все время повторяет она.

Больно.

Когда-нибудь она меня поймет. Или не поймет.

«Мы уехали в Германию».

Сейчас она скажет, что отец умер из-за этого. Потому что мы уехали. Именно в эту ненавистную страну, а не в какую-нибудь другую. Дети могут быть такими чудовищами. Они точно знают, что творится у меня в душе, какие угрызения совести мучат, и с удовольствием заявляют об этом во всеуслышание. Да еще повторяют не один раз.

Однако на это раз дочь ничего не говорит. Подошла, взяла за руку. Молча. Слез ей не вытираю, знаю, что от этого заплачет сильнее.

Смотрю на старых партизан. Сколько их осталось, что от них осталось. Многих помню с детства. Улыбающихся. Решительных. Таинственных. Словно у каждого за плечами не одна прожитая жизнь.

Прощальные залпы. Урна предана земле. Знамена над могилой. Старые, заштопаны вручную. Обгоревшие, со следами пуль. Еще один поклон, еще одна боевая песня. Последний поклон. Наверное, каждый из стоящих здесь, партизан думает, кто будет следующим.