Маруша Кресе - Страшно ли мне?

Один за другим они медленно отходят от могилы. Прощальные объятия. Их мир уходит. Где эти знамена завершат свой путь?

Жду детей, которые собирают отстрелянные гильзы. На память. К маме со словами благодарности подходит тот священник, которого отец когда-то убедил не уезжать.

«Разрешите прочитать молитву?»

Мама кивает.

Жду. Так мы с папой никогда и не побывали в Южной Америке. Жду. Скоро молитва закончится. Не знаю, может, отец хотел, чтобы его похоронили в гробу. Урна, пепел. Это действительно конец.

Когда-то здесь сжигали книги. Здесь, на этой берлинской площади. Много лет тому назад. Но мне кажется, будто вчера. На площади поставили сцену и динамики. Нас пригласили почитать вслух. Каждый должен был выбрать произведение автора, книги которого здесь когда-то сожгли. Прошло много лет, но, не знаю, почему меня все не покидает ощущение, что это было вчера. Я точно не знаю, какая в этом году годовщина.

Стою на сцене и читаю стихотворение еврейской поэтессы, погибшей в Освенциме. Стихотворение, полное нежности, жизни и тоски. Не люблю свой голос, как он звучит в микрофон, еще хуже, чем по радио. Площадь заполнена людьми. Заполнена уважением и раскаянием.

«Я ее не знал», — говорит организатор торжества.

«Конечно, вы же сожгли ее стихи», — выпаливаю в ответ.

Иногда в разговорах с немцами меня заносит.

«Извини», — быстро добавляю я.

«И где ты только ее нашла», — спрашивает он.

«В антикварной лавке. Рядом с еврейским кладбищем».

Он рассматривает книгу.

Читает поэтесса из Восточной Германии, и публика вдруг начинает возмущаться. На сцене появились три неонациста, которые вырывают у нее микрофон.

«Аушвиц — ложь!» — орут они.

А молодые полицейские, следящие за порядком на мероприятии, стоят, в их глазах — страх. Несколько человек бросаются на сцену, и только потом полицейские зашевелились. Берлин. Это было уже давно. Это было вчера. И может произойти сегодня. Большая Германия меня иногда пугает. Югославия распалась, а Германия растет. Так быстро растет, что восточные немцы уже учат нас демократии. Папа. Мама. Книги.

Только мне бы не было страшно.

Сижу в саду нашего дома у моря. Солнце садится, а небо все больше алеет. Что-то меня очень сильно беспокоит.

«Только не говори, что у нас больше нет моря».

Рядом присаживается сосед.

«Еще немного, и не будет», — отвечаю я.

«Еще немного и нас самих не будет».

И мы с ним замолкаем.

Первый раз мне потребовался загранпаспорт, чтобы приехать в этот дом. Еще тот, старый, новый пока не выдали. Таможенник спрашивает, что буду декларировать. Берлинская стена так быстро рухнула. Интересно, не мы ли ее купили.

«Ты ортодоксальная коммунистка», — заявляет мне знакомый на улице, посреди Любляны.

«Я что, схожу с ума?» — спрашиваю себя.

Вот они, эти широкие ступени люблянской гимназии, по которым я столько раз поднималась с тяжелым чувством, мечтая, чтобы случилось землетрясение, и школа рухнула. А ведь когда-то тот самый знакомый, только что обозвавший меня коммунисткой, бежал за мной по этой самой лестнице и кричал тем же самым голосом:

«Как?! Ты все еще не член партии!»

«Не смеши», — бросила я в ответ и пошла дальше по лестнице.

«Битлз» и партия? Боб Дилан и партия? «Роллинг стоунз» и партия? «Ливинг Тиэтр» и партия? Йога и партия? Тай-чи и партия? Жасминовый чай и партия? Жизнь и партия? Кому сегодня нужна она, эта партия? Пусть удавятся со своей партией. Особенно этот крикливый партийный активист, здесь и сейчас, на этой огромной гимназической лестнице. Во время перемены. При всех. Мне неловко, а ему — нет, он же уверен, что именно он прав. Тот давний эпизод быстро забылся. И вот мы опять здесь. Только товарищ забыл, что это он когда-то был членом партии, а не я.

«Ты ортодоксальная коммунистка. Все валишь в одну кучу. Не понимаешь, что такое родина, а что — государство».

Черт возьми, он заткнется когда-нибудь или нет. Нашел место — при детях, на улице, в центре города, возле старой гимназии. Неужели он действительно забыл? Вообще-то, мне кажется, что все забыли. Забыли об эпохе партийных собраний, о том, как постарались вымарать все другое, изгнать всех тех, кто жаждал жизни и новизны. Мы с ним ровесники, мы из одной страны, мы говорим на одном языке, но который, оказывается, может быть совсем иным. Неужели они всерьез полагают, что я тоже забыла, что мы забыли? Так, как они.

«Не смеши», — говорю ему. Как тогда на лестнице. В школе.

«Возможно, возможно я все и валю в одну кучу. Но знаю точно, что моя родина — это не твое государство».

«Идемте», — увлекаю детей за собой.

Что, я действительно останусь в Берлине? Отчизна, малая родина, отрыв от корней, родной язык, словенская поэзия, жемчужина, пока скрытая от мира, тысячелетние поиски монарха и пасхальное коленопреклонение в церкви. Молитвы о потерянных душах. Это не моя история. Это не история моих детей. Не понимаю, но почему-то мне не все равно. Наверное, правда, валю все в одну кучу.

«Вы оба были такие смешные», — говорит младший сын.

«Это ваше поколение какое-то чокнутое», — добавляет старший.

Я киваю.

Дом в саду у моря. Закат и алое небо.

«Море останется», — говорю соседу.

«Только оно цвет теряет».

Пахнет розмарином и лавандой. Инжир в саду уже созрел. Облаков нет. Как бы я хотела вычеркнуть все из прошедшего времени.

Ночью вглядываюсь в лица своего маленького отряда, что-то их ждет в Любляне, вообще в этой стране? Какие им лозунги скандировать? Какие знамена поднимать?

Они уехали. Обе мои дочери, маршем в Боснию. Конечно, это затеяла старшая. Вечно ей в голову приходит всякая блажь. Война. Опять война. А мои дочери понятия не имеют, что такое война.

Стою у могилы, где он похоронен. У могилы, за которой тщательно ухаживают. Он сам выбирал место. И цветущий кустарник. Для моей мамы. Теперь они лежат здесь, он и мама, и после обоих осталось столько недосказанного. Осталась только болезненная пустота. Вижу на могиле ракушки, их всегда приносит внучка. Каждый раз, когда возвращается с моря.

«Он так любил море», — говорит.

«В сумерках мы обычно сидели на скамейке у моря и смотрели на закат. На корабли, на дельфинов. На рыбаков. А потом всегда приходила ты и говорила, уже поздно, пора домой», — вспоминает она.

Они так его любили, наши внуки, а он их.

«Знаешь, у нас с тобой никогда не хватало времени на детей. И терпения», — часто повторял он.

«Ты очень рано ушел», — говорю ему там, на могиле.

«Ты очень рано ушел. Ты бы смог их остановить. У меня не получилось».

Вижу, как сейчас. Помню, как решительно они уехали. Думаю, что он не смог бы их остановить. Или бы даже одобрил. Как они там? Они напуганы? Они голодные? Они мерзнут? Это я виновата, мы с тобой виноваты? Все эти партизанские байки, торжества, все это братство и единство. Помню, когда мы, впервые собираясь в Париж, спросили дочку, что ей привезти.