Виктория Борисова - Ключи от рая

Вот последнее как раз у нее не очень-то получалось. Таких пирогов с капустой Марина никогда в жизни не ела! И рассыпчатая гречневая каша исходила восхитительным ароматом, и грибочки с луком сами просились в рот…

— Ешь, ешь детка! — говорил, бывало, отец Николай. — А то вон какая худенькая, в чем только душа держится!

Большую часть времени этот на диво спокойный и добрый человек пребывал в немного отстраненном, тихо-радостном состоянии духа. Лишь воспоминание о покойной супруге иногда нарушало его. В такие минуты он становился сумрачен, молчалив, рассеян и долго мог сидеть на одном месте, глядя в одну точку, думая о чем-то своем…

— Уныние — грех! Вам, отец Николай, это лучше других знать надо, — бывало, наставляла его матушка Агриппина.

Потом вздыхала, отирала набежавшую слезу и добавляла уже другим тоном, тихо и жалостливо:

— Сам же знаешь, Олюшке там лучше. Ты уж не огорчай ее!

И отец Николай покорно кивал. Сестру он немного побаивался. Недаром ведь она была старшей в большой семье! Все вокруг давно привыкли звать ее «матушкой», и она действительно пыталась взять под свое крыло каждого, кто вольно или невольно сталкивался с ней: и родственников, и прихожан в церкви, и даже хулиганистых деревенских мальчишек…

Когда матушка Агриппина молилась «за все православные христиане», глаза ее горели таким огнем, что казалось, будь ее воля — усыновила бы всех.

Жизнь в приходе текла своим чередом — размеренно и неспешно. В обветшавшую церковь, лишь по недоразумению не разрушенную еще в тридцатые («Господь не попустил!» — утверждала матушка Агриппина), ходили только старухи из окрестных деревень, хотя отец Николай аккуратно проводил все предписанные каноном службы.

Иногда приезжала тетя Аня. В приходе она была совсем как своя и, кажется, даже чувствовала себя здесь как дома больше, чем в Москве. «Мне бы только младшего поднять, доучить — тогда можно и в монастырь уйти!» — мечтательно говорила она и тут же начинала помогать матушке Агриппине по хозяйству. После церковной службы лицо ее хорошело, молодело, разглаживались морщины, тихо сияли глаза…

— Вот и дал Господь светлый день! — говорила она и радостная, успокоенная отправлялась пешком на станцию. А идти до нее километра три, не меньше!

Но бывало, являлись и очень странные гости… Из города на дорогих машинах приезжали хорошо одетые люди. Они подолгу толковали о чем-то с отцом Николаем, запершись в его комнате, а потом поспешно уезжали, словно убегая, спасаясь от чего-то.

После таких визитов он сокрушенно качал головой, повторяя: «Эх, грехи наши тяжкие…» — и торопился занять себя какой-нибудь работой, словно стараясь отвлечься. Поначалу Марина немного удивлялась, что старик в заплатанной рясе искренне жалеет этих молодых, здоровых, вполне обеспеченных и благополучных людей, но скоро перестала.

Однажды в сырой и ветреный ноябрьский день по раскисшей от многодневных дождей единственной дороге прикатила новенькая, сверкающая лаком иномарка. Из машины выпорхнула заплаканная дамочка в дорогой шубе — и сразу кинулась к священнику. Всхлипывая и комкая в руках мокрый насквозь кружевной платочек, она говорила:

— Я хочу заказать поминальный молебен по моей Люсеньке! Батюшка, очень прошу вас… Хочу, чтобы душе моей девочки было легче. Она ведь попадет в рай? Попадет непременно, я знаю! Если бы вы только знали, какая она была умница, какое чудесное существо! Она меня так любила… Придешь домой усталая, а она встречает, виляет хвостиком, ласкается — сразу сердце отойдет!

Только сейчас Марина поняла, что речь идет о собаке. Понял и отец Николай. В первый миг он сурово нахмурился, готовясь дать гневную отповедь бестолковой «захожанке» — так он называл людей, которые не приходят, а заходят в церковь, повинуясь моде или в надежде вымолить себе какие-то из необходимых, по их мнению, жизненных благ, но горе женщины было так неподдельно и она смотрела с такой надеждой, что священник смягчился.

— Люсенька, говорите? А она крещена ли была? — очень серьезно спросил он.

— Н-нет, — растерялась женщина и даже плакать перестала.

— Тогда простите, никак не возможно, — он развел руками, — молитесь келейно!

Дамочка уехала, немного успокоенная, а отец Николай лукаво усмехнулся, сказал непонятно: «Блажен идеже милующий скоты» — и вынес дворовой собаке Альме большую миску наваристой похлебки и мозговую кость.

Осень выдалась длинная, и снег выпал только перед самым Новым годом, а в феврале вдруг задули метели, ударили морозы… Зима лютовала, словно спохватившись за упущенное время, и торопилась взять свое. Дом священника порой заметало до самых окон, и тепло от печки совсем выдувало под утро.

В одну из таких ледяных метельных ночей ветер завывал, словно дикий зверь или неупокоенная бесприютная душа, обреченная на вечные скитания. Отец Николай с матушкой Агриппиной и Марина уже поужинали и собирались, помолясь, ложиться спать, но вдруг вдалеке, на дороге, показался свет фар. Странно было, кого только занесло на проселок в такую погоду. Ревел мотор, и машина отчаянно рвалась вперед, пробиваясь сквозь снежную мглу.

— Неужто к нам? — матушка Агриппина тревожно выглянула в окно. — Хороший хозяин собаку не выгонит…

И верно. Через несколько минут во дворе остановился огромный черный джип, больше похожий на боевую технику, чем на обычный автомобиль. Из него вышел широкоплечий мужчина и направился прямо к дому — уверенно, по-хозяйски… Раздался громкий, требовательный стук в дверь.

— Эй, кто там есть, открывайте!

Дворовая Альма, допущенная из-за морозной погоды в сени, тревожно подняла уши и не залилась, как бывало, звонким лаем, а глухо, утробно зарычала.

Матушка Агриппина осенила себя крестным знамением, и лицо у нее стало бледное, испуганное, даже глаза как будто запали. Никогда раньше Марина не видела ее такой! Отец Николай шагнул было к двери, но она остановила:

— Погоди.

— Что такое? Видишь, человек дожидается, да на холоде!

— Опасный он, — твердо сказала она, — кровь на нем, и немало… Нам-то, положим, все равно, мы свое пожили, но ведь Мариночка у нас… Она молодая совсем еще.

— Грех не помочь ближнему! — ответствовал священник. — На все воля Божья… И потом, дверь у нас все равно хлипкая.

Когда гость появился на пороге, Марина невольно ахнула. Во внешности его не было ничего уродливого или отталкивающего, но страшен был этот человек, очень страшен… Лицо совершенно застывшее, и холод тут ни при чем, глаза будто пустые дыры. Казалось, что он уже умер и лишь по какому-то странному недоразумению все еще ходит, двигается, говорит и вообще обретается среди живых.

— Ну, ты, что ли, здешний поп? — спросил он лишенным выражения голосом. Будто не человек говорит, а робот.