Борис Могильнер - Березонька

Давид Исаевич насупился:

— Все равно, нельзя превращать факультет общественных профессий в гастрольное бюро. У него иные цели.

— Вопрос спорный, и боюсь, что сейчас мы с вами не решим его, — откликнулась Анна Арнольдовна. — Давайте-ка лучше наметим программу выступления.

— Своим ли мы делом заняты? — с горечью произнес Давид Исаевич, стараясь погасить свое возбуждение.

Анна Арнольдовна вопросительно взглянула на него:

— Чем расстроены, Давид Исаевич? Только прямо, без спиралей.

Губы Коростенского скривились. Он мог бы ответить двумя словами: «Живу тяжело». Но этими словами сути дела не объяснишь. А по полочкам все раскладывать не хочется.

— От сегодняшнего сабантуя надо избавиться, — поморщился Давид Исаевич.

— Вы чудак старомодный, Давид Исаевич, — покачала головой Анна Арнольдовна.

— Однажды осмелимся, в дальнейшем будут нас уважать, считаться с нами, — настаивал Давид Исаевич. Уши у него побагровели. Он чувствовал это и еще больше горячился. — Безобразие ведь, узнаем днем, что вечером выступаем. Неужели раньше не могли оповестить?

— Кто-то подвел городской отдел культуры, срывается вечер, — оправдывалась Анна Арнольдовна своим бархатным вкрадчивым голосом. — Вот нас и просят выступить. Ну, будет вам волынить, время терять. — Тонкими длинными пальцами Анна Арнольдовна изящно стряхнула какую-то соринку с пиджака Коростенского.

— Для какой аудитории концерт? — недовольно покосился на Анну Арнольдовну Коростенский.

— Ткачихи. В основном — молодежь, и нужно что-нибудь легкое, эстрадное, — поспешила высказать свое мнение Анна Арнольдовна. — И я что-нибудь спою, если позволите.

Давид Исаевич кашлянул.

— А если использовать режиссерское отделение вашего факультета? Дать пару сцен из «Любови Яровой»?

— Не желаете вы, чтобы я сегодня пела, — обворожительно улыбнулась Норшейн. — Я вам это припомню когда-нибудь. Берегитесь!

— А! Чем хуже, тем лучше, как говорят китайцы.

— Я ведь не только председатель профкома, — игриво напомнила Анна Арнольдовна. — И художественный совет под моим началом. Вы всецело в моих руках…

Коростенский стал протирать стеклышки очков. Как тут разобраться, шутит женщина или надсмехается. А Анна Арнольдовна настойчиво продолжала:

— Есть древняя истина: не враг предает, а соратник, друг. Оттого-то оно так невыносимо — предательство.

Лицо Давида Исаевича без очков сделалось растерянным и печальным.

— Трудность состоит в том, что я хлопочу за себя, — доносились до него бархатные слова. — Это всегда уязвимо.

И вновь Давид Исаевич в недоумении: о чем это она что ей надо?

Словно бы отвечая на его немой вопрос, Анна Арнольдовна допытывалась:

— Что делать будем, Давид Исаевич?

— Пьесу дадим, что мы еще можем? — И Давид Исаевич решительно водрузил очки на свое место.

Норшейн свела брови:

— Упорный вы, однако. Не щадите ни себя, ни других.

Когда за Коростенским закрылась дверь, Анна Арнольдовна в сердцах хлопнула ладонью по столу: «Как всегда, упрям до фанатизма, и так — во всем!» Смуглое лицо ее, с выразительными черными глазами, стало напряженным и злым, а потому — некрасивым. Она встала из-за стола, резко отодвинула ногой стул, усиленно потерла ладонями лоб: «Э, ну его… Если не я для себя, то кто же для меня? Концерт лишь эпизод, пустячок. Есть проблемы поважнее. Например, место заведующего кафедрой литературы. Не проморгать его — вот что существенно. Вот где проигрыша допустить никак нельзя. Потому что есть и другие претенденты».

Анна Арнольдовна подошла к зеркалу, поправила прическу, одновременно согнав с лица печальные думы, и вышла в коридор.

В дальнем конце коридора она вновь увидела Давида Исаевича в окружении нескольких студентов. Он показывал им какой-то лист бумаги. Все они вместе с Давидом Исаевичем рассматривали этот лист, как военную карту, и Норшейн поймала себя на мысли, что военное прошлое давит на Давида Исаевича, что он был и остался грубым солдафоном. Везде и во всем. И в том, что он делает, и в том, что он чувствует, и в том, как говорит.

И здесь Анна Арнольдовна не ошибалась, потому что, рассылая своих помощников за участниками спектакля, который надо сегодня показать ткачихам, Давид Исаевич вновь возвращался к своим мыслям о южном фронте в далеком тысяча девятьсот сорок втором году…

После утреннего боя несколько часов подряд было тихо, все уже думали, что так продлится до конца дня. Но случилось иначе. Внезапно налетел двухфюзеляжный самолет-разведчик, который наши солдаты прозвали «рамой». Строча своими пулеметами, он сделал несколько кругов над позициями батареи и сбросил несколько небольших бомб.

Поведение врага Давиду Исаевичу было знакомо. «Рама», должно быть, засекла огневые позиции батареи, замаскированные не лучшим образом. Конечно же вражеский воздушный разведчик отметил на своей карте координаты огневых позиций батареи и сообщил эти сведения своей артиллерии.

Тогда, в траншее под Самбеком, ожидая удара гитлеровцев, Давид Исаевич пытался глубоко в душе запрятать чувство жалости к своим товарищам и к самому себе. Мозг трезво оценивал положение и подсказывал, что ждать какого-то чуда глупо. Единственное, что оставалось, — не робеть, драться до последнего вздоха. И пусть враг дорого заплатит за гибель батареи.

Немецкий стервятник висел над батареей Давида Исаевича, собираясь, видимо, корректировать огонь своих орудий. Но выполнить эту миссию ему так и не удалось. Как раз в тот миг, когда фашистская артиллерия обрушила шквальный огонь на батарею Давида Исаевича, чудо все-таки свершилось: в небе появились наши бомбардировщики и штурмовики. «Рама» сразу же исчезла, поработать ей не удалось. А через несколько минут над позициями врага взметнулись клубы дыма и огня. Фашистские орудия были уничтожены.

Давид Исаевич от радости плясал. «Отличную костоломку устроили гадам! — кричал он, задрав голову. — Молодцы!»

Имел он в виду не только пилотов, которые так решительно и вовремя разгромили врага. Он был благодарен командованию фронта, которое изыскало возможность предпринять налет на Самбек, чтобы помочь артиллеристам, держащим трудную оборону.

Однако ночью пришел приказ сменить позиции. Где-то около полуночи батарея начала отход. Двигались беспрерывно до самого рассвета по полевым дорогам, по долинам и балкам. Лишь при восходе солнца машина, в которой Давид Исаевич ехал во главе колонны, выползла наконец из очередной балки. Лобовое стекло кабины, продырявленное пулей, казалось затянутым тоненькой паутиной. И все, что Давиду Исаевичу удавалось наблюдать, дрожало и покачивалось в этой паутине.