Борис Могильнер - Березонька

«Плохо мое дело», — расстроился Давид Исаевич, но носа не вешал.

— Будешь ложиться спать, зайди на кухню, — осторожно предложил он.

Проснулся Давид Исаевич с мыслью, что многое надо успеть сделать сегодня. А вставать не очень-то хотелось. «Подъем!» — скомандовал себе, резко приподнялся, спустил ноги, нащупал тапки и тихонько, чтобы не заскрипели половицы, направился умываться. Взбодренный холодной водой, Давид Исаевич наскоро вытерся мохнатым полотенцем, взял гантели, несколько раз взмахнул ими, что должно было означать зарядку, и возвратился крадучись к себе.

Одеваясь, он поглядывал то на раскладушку Илюши, то на кровать, где похрапывала Дуся. Сын разметал руки, выпростанные из-под одеяла, в полутьме они чуть заметно поднимались и опускались в такт дыханию. Этими руками Илья, совсем еще воробышек (ох, сколько лет назад это было), мешая маме, которая торопилась на работу, пытался впервые сам надеть махонькие оранжевые ползунки, но почему-то упрямо пялил их на голову. Дуся поправляла его:

— Не туда, не туда же, капля!

А он делал по-своему.

Пролетело время. Теперь на спинке стула возле раскладушки Ильи висят длинные, спортивного типа брюки с накладными карманами, отороченные поблескивающими в потемках шляпками кнопок.

Илья улыбнулся во сне. А старший Коростенский нежно взъерошил его вихорок и отправился готовить еду.

Заря не спешила рассеять темноту на кухне, пришлось зажечь свет. Ярко вспыхнул шар плафона, ослепляя Давида Исаевича, он сожмурился, соображая, что будет варить сегодня.

Меню в семье не планировалось, возникало экспромтом, ни холодильник, ни кухонный шкаф не ломились от запасов, и это сильно ограничивало возможность вариаций. Попытки устранить здесь стихию успеха не приносили. Страдал главным образом Илья. Жена же ворчала редко: то ли притерпелась, то ли ее вкусам Давид Исаевич все-таки приловчился угождать. Сын же роптал. Он вслух завидовал своим товарищам, которые без ограничения поедали пироги и пышки, испеченные недипломированными бабушками и мамами. Давид Исаевич признавал, что парень прав, хотя мог бы чуть умеренней выражать недовольство. Виновным Давид Исаевич себя не чувствовал. С талантом надо родиться. С любым. Разве каждому под силу постигнуть тайны кулинарного мастерства? Главное — искренне выполнять свои обязанности и по возможности восполнять отсутствие дара приобретенными навыками. Поварские произведения — не литературные, а попробуй сработай их. Даже обычную манную кашу, единственное блюдо, которое Илья ел с охотой, непросто сварить: и чтобы крутая не получилась, и не слишком жидкая, чтобы без комков и пленки, и сладкая в меру. Но, как говорится, нужда всему научит. Используя литературу, Давид Исаевич освоил кулинарный минимум, тем более что брюхо как злодей, старого добра не помнит, каждый день угождай ему сызнова. Особых восторгов кулинарная деятельность у Давида Исаевича не вызывала, но ведь кому-то надо и черную домашнюю работу делать. А куда денешься? Илья мал, жена и так завалена разными хозяйственными заботами, да и наука требует времени. Некому больше. Раз надо, так надо. Кто сказал, что кулинария — это чисто женское дело? Трудное — значит мужское.

К завтраку Давид Исаевич задумал салат и кофе с бутербродами; на обед — овощной суп и кисло-сладкое по маминым рецептам. Ужин — молочный. Решил и принялся орудовать. Ополоснул вымытые с вечера кастрюли, воды налил — и вот уже горят все конфорки на плите.

Ловко разделал пару луковиц Давид Исаевич. Рядом положил ветку укропа, несколько лавровых листочков, корешок петрушки, зубок чеснока. Мелко нарезал картошку, почистил морковь, натер свеклу. Потом выгреб из плетенки вилок капусты и тоже быстро нашинковал. Все сотворенное им крошево Давид Исаевич разом запустил в кастрюлю. Соли не забыл и перцу на кончике ножа — тоже. Кажется, ничего не упустил.

Теперь можно было приступать к самой неприятной процедуре: строгать луковую стружку для кисло-сладкого. Сложность операции состояла в том, что измельченный лук щипал глаза, выжимая слезы, которые в три ручья текли по щекам. Давид Исаевич пытался мысленно увидеть себя со стороны, лицо свое, искаженное невольными слезами, противное, в морщинах. Неужели этот старик — он?! Невольно Давид Исаевич обернулся к окну, где сиротливо лежала папка с его рукописью, и вздрогнул: ему почудилось, что папка раскрывается. Давид Исаевич крепче сжал в руке рукоятку ножа. Нынче ночью, впервые за годы сочинительства, он столкнулся с дивным явлением: его герои перестали безропотно ему подчиняться. Он навязывал им свое, а они упирались, не желали делать того, что он им предписывал. Может, на самом деле что-то происходит с рукописью? Он даже услышал какие-то шорохи, звуки, топот ног. Неужели кто-то из персонажей вырвался на волю и удирает от него? Давид Исаевич встряхнул головой, избавляясь от наваждения; нет, все в порядке. Жена проснулась и делала зарядку, бегая вокруг стола. Давид Исаевич со спокойной душой вернулся к своему кисло-сладкому.

Мясо, нарезанное впрок ломтиками, слегка заиндевелое, он взял из морозильника лишь после того, как с плиты потянуло разными дразнящими вкусными запахами.

Когда все было сделано, он вдруг вспомнил, что сын заказывал кисель. Банки пастеризованной клюквы с сахаром имелись у него в запасе всегда. Нужен был крахмал, и заказ Ильи можно было исполнить. Давид Исаевич опустился на колени возле раскрытых створок кухонного шкафа и начал переставлять в нем с места на место различные пакеты, банки, коробки. Вот наконец что-то похожее, не то сода, не то крахмал. Надо было проверить.

За этим занятием его и застала Евдокия Петровна.

— Господи, сколько пару напустил! Стекла все запотели! — воскликнула она, шагнув к окну. — Не мог пошире распахнуть?

Обернулась к плите, пригнулась и убавила огонь в конфорках:

— Почему кастрюля не прикрыта? Пена не снята? — Объяснений она не ждала и продолжала: — Рубаху измазал — сплошь в жирных пятнах каких-то!

— На белом особенно выделяются, — насмешливо отозвался Давид Исаевич. — Нарочно светлую сюда надеваю, чтобы менять почаще.

— Болтовней неряшество не прикроешь, — строго возразила Евдокия Петровна. — И плита грязная у тебя. Неужели трудно чистоту навести?!

— Можно. Только это, наверное, и твоя забота, — заметил Давид Исаевич, раздувая ноздри.

Евдокия Петровна замерла. «Что это я с утра? Ведь это он мою работу делает, ради меня собой жертвует, — молча согласилась она, опустив руки. — Да, но я тоже многое ради него делаю», — пыталась она оправдать себя.

Убедить себя не удалось. Побуждения у них разные, и она это, к сожалению, знала очень хорошо. «Нам за круглый стол сесть давно пора, поговорить с толком, с расстановкой. До сих пор не получалось как-то: то он занят, то я спешу».