Борис Могильнер - Березонька

Многое узнала Анна Арнольдовна о своей коллеге по кафедре, о Давиде Исаевиче. И то, что Анна Арнольдовна узнала, было одновременно приятным, грустным и болезненным для нее. Норшейн чувствовала: то, что она сегодня выслушала от Евдокии Петровны, сделало Давида Исаевича намного ближе и милей ей, чем до сих пор.

Второй час практического занятия прошел у Давида Исаевича не хуже и не лучше, чем первый. Он успел сделать все, что наметил, что полагалось по программе, и потому со спокойной совестью покинул кабинет математики, где работал.

Сосредоточенная Евдокия Петровна уже ждала его в конце коридора у окна.

— Если меня хвалят, я настораживаюсь, — сказала она, счищая мел с рукава пиджака мужа. — Нормальное, естественное состояние — когда ругают.

— Сильно поругала? — волнуясь спросил Давид Исаевич.

— Критика не такая уж плохая штука, в конце концов, — лизнула кончиком языка пересохшие губы Евдокия Петровна. — Когда к тебе предъявляют разумные требования, это полезно. Хуже, если их нет. Даже когда критикуют несправедливо — все равно есть польза. Заставляет такая критика задуматься. Что-то, значит, не в порядке. Или у тебя, или у других, у тех, кто критикует. Сама работаешь и влюбляешься в свою работу, а критика со стороны заставляет лучше обосновать все то хорошее, положительное, что есть в твоей работе.

— Короче, — предложил Давид Исаевич, — можно? Хочу знать, как оценено твое занятие. Конкретно.

— Пятерку поставила, — усмехнулась Евдокия Петровна. — Доволен?

«Кажется, он снова грубит, — думала она при этом. — Или мне так лишь кажется?» Но настроение ее испортилось, хотя она на мгновение прильнула к мужу.

Они спустились в институтский сад. На взгляд Давида Исаевича, здесь было сейчас не очень уютно. Дорожки потерялись, запорошенные опавшими листьями и лепестками позднего цвета деревьев. Ветви яблонь казались обезображенными, наверное, оттого, что вчерашняя гроза оголила корявые сучки, наплывы, коросту. Вместо кустов крыжовника торчали какие-то нахохленные прутки. Евдокии Петровне, напротив, все нравилось, всем она восторгалась, во всем находила необычайную прелесть, даже в том, что моросил дождик.

— Такой ералаш в природе бывает только в эту пору, — говорила она с возбуждением. — Это ценить надо. А небо? Погляди, какое над нами небо! Видишь? Сияющее, многоцветное, как весной! Великолепие какое!

Задрал голову и Давид Исаевич, посмотрел — ничего особенного не увидел. Небо как небо. Бегут облака, где-то прорываются лучи солнца, и все.

— Да открой же глаза, — посоветовала Евдокия Петровна. — Ну как тебя научить видеть красоту? Как ты можешь писать, если не ощущаешь ее, эту красоту? Не смей тогда браться за перо, раз нет в тебе чутья художника…

Давид Исаевич пропустил мимо ушей тираду жены, взял ее за локоть.

— Мы отвлекаемся, — сказал он полушепотом. — Сейчас меня занимает не небо, не его красота, а Норшейн. Точнее: чего она добивается?

— Почему ты так тревожишься? — подняла брови Евдокия Петровна.

— Хочу понять мотивы внезапного ее посещения твоих занятий, — отозвался Давид Исаевич поспешно. — Со студентами все в порядке у тебя? Может, кто-нибудь нажаловался?

— Я уже давно забыла, что с ними возможны конфликты.

— Полагаю, что ее визит вызвало нечто из ряда вон выходящее.

— А по-моему, нет ничего удивительного, если председатель месткома посещает занятие рядового доцента. Неуверенность твоя тоже, между прочим, показательна.

— Анна Арнольдовна страшно занята сейчас — с головой окунулась в подготовку к смотру художественной самодеятельности, к праздничному концерту. И вряд ли она стала бы тратить время без срочной необходимости. Что-то здесь не так.

— Ты меня заинтриговал! Постой-ка!

Евдокия Петровна уперлась взглядом в мужа, наморщила лоб. «Пожалуй, прав Давид, — думала она. — Престол заведующего кафедрой интересует Анну Арнольдовну. Уходит ведь наш босс, так или иначе, а свято место пусто не бывает. Не зря намекала Норшейн, что в институте мало женщин на руководящих постах. Неужели она меня подозревает в стремлении занять это место? И вот почему она осталась довольна, когда я ей сказала, что женщине нечего в руководители лезть, для нее кроме работы в жизни есть еще важнейшее дело — рожать и растить детей. Нет для нее обязанности более радостной, необходимой и полезной. С тех, которые прут в начальники, брать бы подписку об отказе от потомства следовало бы».

Евдокия Петровна покачала головой.

— Ты что? — осведомился Давид Исаевич у жены.

— Я приняла бы на себя грех, — отозвалась она озорно. — Согласилась бы заведовать кафедрой нашей.

Озадаченный Давид Исаевич почесал заросший затылок:

— Зачем это тебе? Таланту должность не нужна, ему достаточно иметь рабочее место.

Издали донесся зовущий юный голосок:

— Давид Исаевич! Давид Исаевич!

В вестибюле института тоненькая длинноногая студентка в мини-юбке шепнула что-то Давиду Исаевичу на ухо. Проходящая мимо случайно ли, нарочно ли Норшейн ухмыльнулась: «Кофту напялила — юбку забыла надеть». Но остановила себя, посмотрев на свои не прикрытые подолом платья колени.

Уши Коростенского покраснели. Он поймал себя на том, что с излишним вниманием смотрел на стройные крепкие ноги Анны Арнольдовны.

Вернулась из сада и Евдокия Петровна.

Норшейн окликнула ее:

— Супруга потеряли?

— Представьте себе, из-под носа увели, — пыталась поддержать шутливый тон Евдокия Петровна. — Очередной аврал на ФОПе.

— Видела, как Давид Исаевич бежал от вас.

— Это что же получается — публичный скандал?

— Похоже. Без спиралей. А если серьезно, почему вы такая пасмурная, Евдокия Петровна?

— Сию минуту потому, что муж разбазаривает себя бог весть на что. Воду в ступе толчет. Целыми днями суетится, пыхтит как паровоз, а коэффициент полезного действия — мизерный. Твержу ему, твержу…

— Уж больно вы строги к Давиду Исаевичу. Его же беду ему же в вину. По-моему, он человек исключительно совестливый. Свои обязанности выполняет на высоком уровне. А то, что не все получается у него, так ведь какую махину тащит на себе! Радуйтесь ему такому, какой он есть, со всеми его лохмотьями. Умели же вы это делать до сего времени!

Что-то в Анне Арнольдовне незнакомо настораживало, таило неведомое, — Евдокия Петровна напряглась. Все в ней посуровело: лицо, открытое, широкое, с толстоватыми губами, глаза, прямо и вопросительно устремленные на Норшейн.

— Допускаю, пожалуй, промах, — произнесла Евдокия Петровна. — Сержусь на мужа, а надо — на себя.

— Есть за что?

— Всегда найдется.

Они шептались, спорили и соглашались друг с другом, болтали до тех пор, пока не заметили Давида Исаевича, появившегося из-за угла коридора.