Борис Могильнер - Березонька

Давид Исаевич оторвался от плиты и с беспокойством взглянул на сына, а Илья, уже не в силах ждать, захныкал:

— Есть хочу, па. Быстрее…

Утром Давид Исаевич добудился сына с большим трудом. Малыш никак не мог сообразить, что от него требуется. Он ворчал, упорно натягивал на себя одеяло, а когда отец убрал с постели подушки, одеяло, вытащил из-под него простыню, сделал попытку забраться под матрац. Но, очевидно, вспомнив, какой наступил день, зачем накануне ездили в лес, Илья нехотя приподнялся с кровати. С минуту он растирал кулаками заспанные глаза и затем, стремительно соскочив с кровати, босиком пошлепал в ванную — на поиски тапочек уже не хватало терпения. Да, день был особенный, и потому было принято решение залезть под душ. Илья блаженствовал.

— С мылом, — проговорил он. Давид Исаевич уловил интонацию жены. — Мыло съедает все микробы.

Потом со всей серьезностью решали, во что одеться. Подобрали рубашку, натянули отглаженные штаны. Октябрятскую звездочку прикалывали, уже спускаясь с лестницы.

— На какую сторону? — смущенно спросил отец, держа значок.

— На левую. Ближе к сердцу.

Давид Исаевич удивленно поднял на него свои глаза.

— Да-да. Гинда Семеновна так говорит, — подтвердил Илья.

Когда звездочка была прикреплена на груди мальчика и они, свернув за угол, вышли на тротуар, Давид Исаевич произнес:

— Пожалуй, я с тобой пойду. На лекцию мне к двенадцати, время есть. Посмотрю-ка я на проводы ваших десятиклассников. А?

— Вольному воля, — ответил Илья без особого восторга.

Давид Исаевич привычно взял сына за руку, но почувствовал какую-то тяжесть — сын осторожно высвобождал свою руку из пятерни отца. Давид Исаевич вздохнул: сын взрослел.

Во дворе школы были построены ребята, в глубине стоял духовой оркестр мальчиков, на трибуну поднимались именитые гости, шефы, директор, завучи. Галдеж, суета напомнили Давиду Исаевичу прошлую осень, когда он впервые привел сюда Илью. Отыскав однокашников, мальчик ловко улизнул от отца. Давид Исаевич внимательно рассматривал детвору, искал беглеца глазами, пока не поймал его взгляд на себе. Сын был предельно серьезен, в кулачке были зажаты ландыши.

Гул стих с первыми тактами гимна, после которого браво грянул боевой походный марш. Знаменосец в сопровождении ассистентов обошел строй, застыл у трибуны. Все шло по апробированному канону: речи, поздравления, напутствия, подарки, торжественное шествие малышей и десятиклассников. Все это Давид Исаевич уже видел осенью. Только первый звонок сменился последним.

Предательский ком подкатил к горлу. Сентиментальным Давид Исаевич себя не считал, но сдерживать волнение становилось все трудней. Он вспоминал свои школьные годы. Тогда так же маршировали, так же рапортовали… И оркестр ученический был, первый в городе, и знамена, и даже карнавалы были — с факельными шествиями, с чучелом Чемберлена. Давид Исаевич улыбнулся: вспомнилось, как у Чемберлена дергались фанерные руки и ноги; всем хотелось потянуть за шпагатики, дернешь один — зашевелится рука, дернешь другой — дрыгнет нога. Запомнился и монокль в сморщенном глазу чучела. А митинги?.. И Днепрогэс, и Магнитка, и челюскинцы, и Испания…

Но… Тогда еще арестовали маминых братьев. Сначала одного, а через неделю — другого.

— Знаешь, я свой букет отдал прошлогоднему парню, — прервал его мысли Илья. Давид Исаевич недоуменно посмотрел на сына.

— Ну, кто осенью мне букет дарил, — нетерпеливо объяснял мальчик.

— А… понял, — кивнул Давид Исаевич и добавил: — Тот, кому ты в десятом классе будешь дарить цветы, еще не родился.

Илья не поддержал размышления отца. Он был слишком взволнован. В ту минуту его занимало иное:

— Почему знамя целовали? Ну почему, когда клялись, целовали знамя?

— В знак верности. И любви, — тихо объяснил Давид Исаевич. — Тому, кто любит, кто верен, позволено целовать…

— А ты? Ну, ты клялся? Ты знамя целовал?

— Целовал… На фронте, в Отечественную, когда нашему артиллерийскому полку присвоили гвардейское звание.

— Что значит гвардейское?..

Илья осекся. Мимо них, окруженная девочками в белых фартучках, проходила Гинда Семеновна. Папа низко поклонился… Почему он так поклонился? Почему?.. Давид Исаевич не смог бы ответить сыну. На этот вопрос он не ответил бы и себе.

Мерл тихонько подсела к отдыхавшему после обеда мужу, положила ему на грудь голые, полные локти, глубоко вздохнула. Он наморщил лоб и кряхтя отодвинулся к спинке канапе, заскрипевшего старыми пружинами. Аба знал все вздохи супруги: ничего приятного на сей раз не предвиделось.

Сквозь опущенные веки он выжидающе глядел на ее смуглое лицо, узкий гладкий лоб, выщипанные брови, тонкие некрашеные губы. Его тянуло вздремнуть, она же озабоченно перебирала его курчавые, тронутые сединой волосы, настырно напоминая о своем существовании: я здесь, не спать… Дрема приятно расслабила его мышцы, глаза слипались, но вот откуда-то издалека, совсем как в блаженные и уже забытые дни молодости, он услышал ее вкрадчивый голос:

— Захрапел, шалунишка.

— Га? Что? — Аба попытался повернуться на бок. — Кто?

— Ты о чем-нибудь думаешь в этой жизни? — настаивала на своем жена.

— Нет. То есть…

— Ясненько, — серые глаза Мерл налились свинцом. — Думать — это мой удел.

Помогая себе руками, Аба медленно слез с дивана.

— Распределение на работу выпускников в институте Тани через три дня, — многозначительно произнесла Мерл.

— Вот и прекрасно. Дождались, слава богу, и этого часа.

— Все у тебя вызывает телячий восторг, — оттолкнула Мерл круглое плечо мужа. — Ты разве не слышал, куда их собираются заслать?

— Ну что ты всполошилась? Туда пошлют, где люди живут, где есть дети, которых надо обучать. Ничего страшного.

— Поглядите-ка на него! Какое спокойствие! Это Якутия — ничего страшного? Бурятия?!

— Не Крым, не Сочи, конечно, но жить можно.

— Чтоб все черные сны приснились моим врагам!

Мерл вслед за мужем соскочила с дивана на пол, энергично заходила по комнате.

— Тебе все равно, куда наша Тайбелэ угодит. Тебя это мало трогает. Ты, несчастный, видимо, забыл, что являешься отцом дочери. Отец ты или нет?

— Это ты должна знать лучше меня…

— Он безумец или сумасшедший, не иначе. Слышишь, что твой язык болтает?

— Короче, что же ты хочешь?

Мерл замешкалась на минуту, стрельнула глазами на мужа:

— Ты лучше меня спроси, чего я не хочу, тогда я тебе отвечу, что мне не надо ни Бурятии, ни Магадана.

— Красивенькая история, да жаль, что коротка: учили, воспитывали, а работает пусть кто-то.

Слова Абы вызывают новый приступ возмущения:

— Мы обязаны вытащить девочку из огня. Да за какие такие грехи наша Тайбелэ должна ехать в глушь? — Мягкими, по-кошачьи плавными шажками Мерл подходит к мужу: — Может, все-таки обратиться к Петру Сергеевичу?