Николай Студеникин - Невеста скрипача

— Почему молчишь, Вениамин Харюшин? — спросила мать Агнии, открывая форточку пошире.

— А вы… простите, а вы правда акушерка? — не найдя ничего другого, глупо спросил Венька.

— Правда. А разве это плохо?

Венька смутился:

— Нет, почему же? Извините меня… — и пошел прочь.

— Передать ничего не надо? — крикнули ему вслед. — Что Агнии передать, слышишь, Вениамин Харюшин?

— Ничего не надо, — оглянулся Венька. — Не сердитесь на меня. Я… До свиданья! — Он прибавил шагу.

— Заходи… — напоследок донеслось до него.

Отойдя от дома, в котором вместе с матерью жила Агния, Венька остановился и перевел дух. Было тихо. Венька запустил руку в карман и отломил кусок от третьей шоколадки. Зашуршала утеха детства — серебряная бумага. Плитка долго лежала в кармане и размякла. Венька подумал, что именно потому шоколад и кажется таким вкусным. О том, что он с утра ничего не ел, Венька даже не вспомнил.

«Надо поспешать, — подумал он и прибавил шагу. — Хватились уж меня, наверное. Вот сигареты проклятые, куда ж они подевались? Неужели обронил? Нет, не может быть, я бы заметил. Тем более, если в коробке…»

Потом Венькины мысли перескочили на другое. Сам того не заметив, он начал думать о профессии Агнииной матери. Она казалась ему необыкновенной. Не то что, скажем, буровой мастер, старший или младший буровые рабочие. И уж совсем не то, что повариха или продавец.

Венька шагал и думал о той жгучей тайне, которой окружено рождение человека. Нетяжелая сумка висела у него за плечами. За пазухой перекатывался нагретый электрический фонарик. Батарейки, хотя и истощенные, делали его весомым.

Буровой мастер Захар Иванович Чусовитин встретил старшего бурового рабочего Евстифеева еще на пороге.

— Нету? — заранее расстраиваясь, спросил он.

— Нету, — ответил Евстифеев и снял шапку. — Я, Захар Иванович, думаю, что он обратно подался. Исправлять свою ошибку. Совесть заговорила — такое у меня мнение.

— Думаю, думаю… — проворчал Чусовитин. — Пропадет малец, тогда мы оба с тобой подумаем. Время будет. У тебя, правда, поменьше, а у меня… — Захар Иванович пригорюнился. — Я и говорю, что пианино, а не жизнь.

Поварихи рядом не было. Приключенья приключеньями, переживанья переживаньями, а дело есть дело, и Марья Петровна гремела кастрюлями за перегородкой — то ли готовила что-то, то ли разогревала. При ней поминать пианино буровой мастер не осмелился бы. А без нее ничего, помянул.

— Э-э, да брось ты, Захар Иванович, панихиду-то разводить, — сказал Евстифеев. — Раньше времени-то зачем? Отпеть его мы всегда успеем, такое у меня мнение. Он жить еще собрался, наш пацан. Кеды вон себе купил. Импортные, одна коробочка чего стоит. Шик! — сказал он, подходя к Венькиной кровати. — Интересно, какой размер? — Евстифеев взял длинную коробку в руки и повертел ее. — Легкая. За границей на все другие размеры, не как у нас. Если я, положим, ношу сорок второй…

Из коробки на серое одеяло бесшумно выпало несколько пачек «Примы». Евстифеев замер, приоткрыв обросший рыжеватым волосом рот, и едва не выронил из рук коробку. Недаром она показалась ему легкой. Пачки продолжали падать одна на другую. Некоторые — на пол. Евстифеев поднял их и зачем-то старательно обдул каждую. Затем он присел на край постели и принялся считать:

— …восемнадцать, девятнадцать, — последнюю пачку он повертел в руках, прочел название табачной фабрики, цену, номер ГОСТа и только потом перекинул ее к остальным, — двадцать. Все!

— Что — двадцать? — обернулся Захар Иванович. — Мать ты моя честная, — всплеснул он руками, — мать… Погоди, а что ж это получается? Что получается, я спрашиваю?

Евстифеев дернул себя за бороду.

— А то и получается, — тихо ответил он. — Принес он сигареты, вот что получается. Принести-то принес, а куда сунул, забыл. Склероз у пацана. — Евстифеев повертел пальцем у виска. — Потеря памяти!

Захар Иванович, сопя и косолапя, подошел к Венькиной кровати. Он был здесь старшим, и ему предстояло принять решение, а он колебался. «Если идти встречать… — прикидывал он. — А вдруг он здесь где-нибудь хоронится? Обиделся, ушел, спрятался, а потом задремал… Нет, холодновато. А если…»

— Ты все как следует проверил? — спросил он, придирчиво глядя на Евстифеева и жалея, что не пошел осматривать окрестности сам. — Перепроверять не надо?

— А как же? — заметно обиделся Евстифеев. — Ты, Захар Иваныч, как старший тут, как буровой мастер, скажи, что мы предпримем в настоящий момент? Навстречу ему пойдем или здесь будем дожидаться?

— Нет, подождем, — ответил Захар Иванович, утверждаясь в принятом секунды назад решении. — А то разминемся. И вечер притом, темно…

— Тогда закурим? — Евстифеев, не дожидаясь разрешения, сорвал с одной пачки язычок.

Захару Ивановичу захотелось вдруг заорать, затопать ногами и отдать какое-нибудь страшное распоряжение. Но умом-то он понимал, что орать здесь не на кого, да и не за что, и потому сдержался. Смахнул с лица пот.

— Кури… коли не терпится, — буркнул он и отвернулся.

Евстифеев довольно, как кот над мышью, щурясь, тщательно размял сигарету, повертел ее в пальцах, понюхал… Первый клуб дыма, неся за собой дразнящий запах табака, поплыл под низким потолком — маленькое серое облачко.

Из-за перегородки, вытирая передником красные руки, появилась повариха. Она с подозрением понюхала воздух.

— Не пришел? — спросила она, по очереди оглядывая мужчин. — Курите? Чего ж ноете тогда второй день? Где достали? Или заначка у кого была?

— Не пришел. Сама не видишь, что ли? — мрачно спросил Захар Иванович. — Ну, будь он мой сын, выпорол бы! Ни минуты бы думать не стал! Не глянул бы, что большой вымахал. Разве ж можно так у людей на нервах играть?

— Выпорол бы! — с неожиданной злостью передразнила его повариха. — Позволили тебе, как же! Жди! Выпорол бы… Сразу в суд — и отдай родительские права, не греши, понял? Ты этого даже в мыслях не смей держать! И не гляди на меня, как урядник, — прикрикнула она на него, — не испугаешь!

Евстифеев с любопытством наблюдал за словесной баталией. Он глубоко затягивался, щурился от удовольствия и пытался выпустить дым из ноздрей.

— Марья Петровна, прости, — перебил он кипевшую повариху, — а ты когда-нибудь урядника-то видала? Ну, такого, чтобы живой, а не в кино. Настоящего?

— А то как же! — отозвалась разрумянившаяся повариха. — Вон перед тобой стоит, глазищами сверкает. Чем не урядник? Ремнем тут размахался! Думает, испугались его! Как же, держи карман шире!

Евстифеев сощурился еще шире — то ли от сдерживаемого смеха, то ли от табачного дыма, который ел глаза. Он вытащил из кармана маленький красный мундштучок, но, подумав, решил выкурить с ним вторую сигарету и пока снова спрятал его в нагрудный карман рубахи.