Любен Каравелов - Повести и рассказы

Долготерпеливый скептик умолк и принялся счищать ногтем пятно на рукаве.

— Мне хорошо известно, что Георгий убил брата, — важно произнес философ, окидывая слушателей самодовольным взглядом.

— Расскажи, расскажи, — попросила женщина с ложкой, глядя в сторону кухни, откуда пошел запах подгорающей рыбы.

Оратор откашлялся, ухватил себя за нос двумя пальцами, а затем, вытерев их полой кунтуша, приступил к «повествованию»:

— Девять лет тому назад Георгий разделился со своим братом Димитром и зажил самостоятельно. Они получили от отца большое наследство. Было что делить! Двести тысяч грошей одними деньгами. Помимо того: коровы, лошади, овцы, буйволы, нивы, луга, огороды и два дома в Рущуке. Раздел происходил в суде, так как эти родные братья не могли разделиться полюбовно: помешала всегдашняя жадность Георгия. Конечно, мира и любви между ними после раздела тоже не наступило. Димитр был добрый, умный, трудолюбивый, оттого и дела у него шли лучше. Георгий с ума сходил от зависти. Вот раз Димитр пошел в свой виноградник возле самого Дуная. Было страшно жарко, просто дышать нечем — воздух как кипяток! Захотелось Димитру выкупаться; спустился он к Дунаю, разделся и влез в воду. А Георгий в это время сидел у себя в винограднике, немножко ниже Димитрова по течению, и с ненавистью глядел на брата. У Георгия служил тогда один валах — под стать своему хозяину. Догадался этот валах, о чем думает Георгий, взглянул ему в глаза и промолвил: «Да?» — «Да», — ответил Георгий. Не знаю, что было дальше, только в тот же день по городу разнесся слух, что Димитр утонул. А валах? Валаха в колодце нашли. Вот оно как! — промолвил в заключение философ и еще раз ухватил себя за нос.

— Удивительные дела делаются на свете, если только кир Минчо правду рассказал, — заметил скептик.

— Ну вот, снова здорово! — возмутилась обладательница ложки. — У человека ни на грош веры нет, а православным называется! Попомните мое слово: если владыка его не обуздает, он и в святую Марину не станет верить. Говорю ему как-то: «Сегодня память святой Марины», а он мне: «Нет, святого Моисея». Ну, как с ним жить? В прошлом году купила зонтик. «Зачем тебе зонтик?» — спрашивает. «Нужно», — говорю. «А зачем нужно?» — говорит. «От дождя и от солнца», — говорю. «Ты, говорит, и без зонтика целый день по городу шатаешься, а зонтик купила — так я тебя с субботы до субботы в глаза не увижу».

— Довольно ворчать-то! Рыба сгорит, — заметил философ.

— И то правда, — воскликнула обладательница ложки и пошла в дом, но вскоре вернулась и спросила философа:

— А скажи, пожалуйста, ты ведь все знаешь: отчего Георгий так любит Смилчо?

— Он хочет за него дочь выдать, — без малейшего колебания ответил философ. — Смилчо у меня бреется, так что я и уши его, и нос, и горло, и чем он дышит — всего как есть изучил. Пока волосы ему стригу, две пары ножниц иступлю… Волосы у него густые, как лес галилейский.

Рущук — совсем молодой город, а старики говорят: «Не страшна буря на мелководье». Но стариковской мудрости этой грош цена, потому что Рущук со своими валийскими [103] Валийский — губернский, вилайетский (турецк.) . чиновниками всем нам поперек горла встал. Рущукские бури бывают так страшны, что кораблекрушения здесь в порядке вещей. Когда Христос говорил, что «первые будут последними, а последние — первыми», он имел в виду создать Рущук и сделать его столицей Болгарии. Если вы хотите знать, Рущук так же похож на столичный город, как Митхад-паша на Геркулеса. А если желаете получить о нем правильное представление, подымитесь на какой-нибудь минарет и поглядите оттуда на его курятники и на скелеты, именующиеся верноподданными «могучей сени» [104] «Могучая сень» — так называла султанское правительство турецкая и болгарская реакционная пресса того времени. . Глазам вашим откроется чрезвычайно пестрая картина. Двуногие существа, принадлежащие к разным национальностям, в разных одеждах и с разными физиономиями, снуют по улицам, топча несчастную землю; мусор и грязь — по колени; дома — полуразвалившиеся, облупленные, жалкие, как само население. Вот как выглядит столица Болгарии, призванная распространять просвещение и прогресс до Балканского хребта и до Софийской равнины. Но Рущук — это Царьград в миниатюре. Турецкая империя — преудивительное государство; турецкое население — уродливо, смешно, а Рущук — явление необычайное. Турки — все до единого Марсы, Турция — сплошной военный лагерь, турчанка — дойная корова, а Рущук — турецкая навозная куча. Понятно, при таких условиях райя [105] Райя — буквально — стадо; так турки называли христианское население Турецкой империи. не может не отличаться очень резко от своих победителей и господ. Болгары похожи на мокрых куриц, среди которых чванно расхаживают турецкие индюки, поминутно клюя их в голову. А чорбаджии? Положение болгарских чорбаджиев до такой степени неясно, что я с полным основанием могу назвать их «ничто». Чорбаджии, как и турки, гордо и самоуверенно расхаживают среди мокрых кур, задрав нос и дерзко глядя всем в глаза. Но им прекрасно известно, что руки у них по локоть в крови, что на совести их тяготеют страшные преступления и что приближается день страшного суда, так что сила их призрачна. Для честных, живых, сильных духом людей Рущук тесен, невыносим, губителен. Мы часто браним рущукскую молодежь за то, что она спит, не знает, что ей делать, постепенно разлагается. Но задали ли вы себе хоть раз такой вопрос: а отчего, по какой причине все это происходит? Человеку молодому и полному жизни в Рущуке деться некуда; только одно спасение — пойти в виноградник, напиться там как сапожнику и дышать чистым воздухом. Пойдем в виноградник и мы.

Шел сбор винограда. Солнце пекло изо всех сил, но божьи создания работали, не обращая внимания на жару. Пчелы жужжали, собирая мед, воробьи искали червей и пшеничных зерен, галки клевали виноград, а болгарин постился и гнул спину для своего хозяина. Все шло как полагается. Сельский паренек вел пару серых волов, тащивших тяжелый воз, а сзади бежали босые девчонки, что-то пели и кричали, веселясь, как на свадьбе. До сих пор не могу понять, почему молодые, невинные существа радуются, не обращая внимания на то, хорошо им или плохо. Болгарка поет и когда работает на барщине, и когда ткет на других, и когда умрет ее отец, и когда она женит сына; но песни ее похожи на плач, раздирающий сердце на части…

Как бы то ни было, девчонки пели и веселились. Веселилось и все кругом, кроме парня, который сидел под ореховым деревом в одном из виноградников. Парень был красивый, видный: белое лицо, черные усы, черные как смоль волосы, нависшие над задумчивым, печальным лбом. Неподалеку, под тем же ореховым деревом, спал белый как лунь старик с седой бородой, в рваных брюках и заношенном кунтуше; за белый пояс его был заткнут габровский нож с белой рукояткой и в красных ножнах, а под голову себе он положил мохнатую баранью шапку. Несколько поодаль, под черешней, сидел другой парень, с веселым, миловидным, румяным, как яблоко, лицом и быстрым взглядом живых глаз. На вид ему было лет двадцать, не больше, но одет он был роскошно: видно, не знал нужды. Он долго глядел на погруженного в задумчивость друга, потом встал, подошел к нему, взял его за плечо и растолкал со словами: