Лео Перуц - Иуда «Тайной вечери»

Они смотрели друг на друга. Губы их были сомкнуты, черты оставались чертами людей незнакомых, но глаза вопрошали: кто ты? откуда идешь? и куда? полюбишь ли меня?

Потом ее взгляд скользнул прочь, словно высвободился из объятий, она едва приметно кивнула ему и пошла дальше.

Иоахим Бехайм будто от морока очнулся и поспешил за нею, он вовсе не хотел потерять ее из виду и, торопливо шагая следом и то и дело бормоча «пропади ты пропадом!» да «пес тебя возьми!», ведь когда он спешил, все носильщики и погонщики мулов, будто назло, так и норовили перебежать ему дорогу, — ну вот, стало быть, шагая за нею, он увидал аккурат у себя под ногами платочек. Поднял его, пропустил сквозь пальцы, оттого что понимал толк в платочках, льняных ли, шелковых ли, флорентийских, левантийских или фламандских, и этот, который держал в руках, ему даже разглядывать было незачем, он и так знал, что платочек этот из тонкого, с шелковистым блеском льняного полотна, называемого в торговле «боккаччино», и что миланская мода предписывала матронам и девицам прикреплять такие платочки сбоку к платью; да, в своем деле Бехайм был знаток: разбуди его ночью — и он без запинки скажет, во что обойдется локоть этого «боккаччино». Вне всякого сомнения, девушка обронила платочек нарочно, чтобы он поднял его и вернул ей, она же разыграет удивление: «И правда, сударь, платочек мой, я и не заметила, как обронила его, спасибо, сударь, где вы его нашли?» Слово за слово — вот уж и беседа в разгаре. На такие мелкие хитрости да уловки женщины повсюду мастерицы — что на юге, что на севере, а тем паче в Милане, недаром идет молва, что здесь они от природы веселого нрава и всегда готовы любить и быть любимыми.

Прелестная Аннетта, решил он, ибо всякая девушка, которая ему нравилась, была для него Аннеттою; как бы она ни звалась на самом деле: Джованной, Маддаленой, Беатриче либо (если жила в странах Востока) Фатимой или Гульнарой, — для него она была и оставалась Аннеттой. Ну что ж, сказал он себе, теперь главное — не терять времени, но тотчас и сообразил, что девушки впереди уже нет, он более не видел своей Аннетты, она исчезла, и это настолько ошеломило его и смутило, что довольно долго он стоял с платочком в руке, не замечая тычков и хамской брани погонщиков и носильщиков, и лишь мало-помалу осознал, что многообещающее приключение, не успев толком начаться, уже пришло к концу.

Ладно! Пусть на себя и пеняет, сама виновата, что не получила обратно своего платочка, досадливо и разочарованно думал он. Из лучшего «боккаччино» и почти новенький, просто так не бросишь. Что ж это она вдруг заспешила? Хоть разок-то могла бы обернуться! Господи Иисусе, какие глаза, какое личико! Ах, тысяча чертей, надо было мне идти пошустрее!

Пока он этак вот корил и ругал то себя, то девушку и сокрушался, что по своей ли, по ее ли вине потерял ее из виду, ему пришло на ум, что, коли уж она исчезла, можно в крайнем случае рассмотреть поближе ее диковинного поклонника там, на рынке, а глядишь, и свести с ним знакомство. Вдруг удастся кое-что выведать о ней, сказал он себе, что она за человек, какова характером и привычками, где живет, откуда ведет происхождение, с кем в родстве, где ее можно повстречать и порядочная ли она девушка или из тех, что отличаются легким поведением, ведь, что ни говори, всегда лучше знать, в какой воде удишь рыбку.

Певец на рынке между тем допел свою песню и слез с капустного бочонка. И Иоахим Бехайм, направляясь к нему, с удивлением обнаружил, что этот человек, который вел себя как влюбленный юнец и изрядно повеселил ослятников своим пением, был уже весьма немолод, лет пятидесяти с лишком. Причем Бехайму показалось, что этот мужчина, выглядевший отнюдь не как любовник, а скорее как живые мощи, когда-то уже встречался на его пути, давным-давно и в другой стране — может быть, во Франции? В Труа? Или во Фландрии? В Бургундии? Нет, где это случилось и при каких обстоятельствах, он вспомнить не мог, все тонуло в туманных, словно греза, далях времени, однако чем дольше он размышлял, тем тверже становилась уверенность, что он не впервые видит это лицо, на котором годы, треволнения, страсти, а равно печали и обманутые надежды запечатлели свой глубокий след.

Певец, видно, смекнул, что Иоахим Бехайм направляется к нему с намерением завести разговор. Недовольно подняв брови, он с холодным и неприязненным видом устремил взор куда-то поверх головы немца. Ишь, какой спесивый, будто на виселицу идет, подумал Иоахим Бехайм и тотчас уяснил себе всю нелепость подобного сравнения — ведь приговоренные идут к виселице отнюдь не спесиво. Понуро, безнадежно, сокрушенно или хоть безучастно, смирившись перед судьбой. Спесивая мина этого человека наводила на мысль, что вопрос о девушке он воспримет как оскорбление и что он вообще не расположен кому-либо отвечать. Не ровен час, только и ждет оказии затеять ссору, а по всему видать, кинжал у него мигом из ножон выскакивает.

Нельзя сказать, что Бехайм был трусоват, он прекрасно умел постоять за себя и в ссоре, и в драке. Но предпочитал осторожность, а уж в чужом городе, где не имел друзей, и вовсе старался избегать стычек — никогда ведь не угадаешь, чем они кончатся.

Потому-то он молча, с наигранным безразличием и даже взгляда не бросив на певца, прошел мимо.

Девушку он с тех пор ни разу не видел, да и на улицу Святого Иакова захаживал не каждый день, потому что продажа лошадей отнимала много времени. Однако теперь, благополучно завершив это сложное дело и выкинув его из головы, Бехайм съехал с постоялого двора, хотя там в его распоряжении были все необходимые удобства, какие он только мог обеспечить себе в чужой стране, и снял на улице Святого Иакова просторную мансарду с кроватью, у человека, который торговал восковыми свечами.

До самого вечера он сидел в своей комнате, глядя из окна на улицу, но девушка не появилась. И вдруг ему пришло на ум, что если он даже увидит ее внизу, то сперва должен будет пробежать по винтовой лестнице и через помещение, где свечник хранит свой товар, а девушка тем временем наверняка опять исчезнет — вот досада! Раньше-то он о чем думал? Еще Бехайм твердил себе, что остался в Милане ради другого, куда более важного дела, история же с девушкой так, примешалась заодно, главное — взыскать наконец долг, и поскольку он устал в ожидании глазеть на улицу да и темнело уже, то решил спуститься в лавку к торговцу, спросить у него совета.

Свечник был человек недалекого ума и дальше собственной лавки ничего не видел, но притом отличался словоохотливостью и весьма много воображал о себе, так что собеседника своего скоро не отпускал. И немец пришелся ему очень кстати.

— Входите, входите, садитесь, устраивайтесь поудобнее, — начал он, — а теперь рассказывайте, что с вами приключилось, ведь я в городе старожил и, чтоб вам услужить, помогу добрым советом и сообщу любые сведения. Хотите продать или купить и что же именно? При покупке глядите в оба, сударь, глядите в оба, вот мой первый совет: ничего не покупайте, не спросивши меня, ибо этот город, как говорится, всем славен — и вельможами, и камнями, и мошенниками. Или у вас неважно со здоровьем, вы ищете травозная, лекаря? Судя по вашему виду, вам бы не повредило маленько отворить кровь.