Паскаль Рютер - Барракуда forever

— А это ты помнишь? — спросила она.

Момент, когда папа обнаружил подаренный Наполеоном галстук. На рисунке папа выглядел очень гордым. Его глаза блестели, как у ребенка, который распаковывает рождественские подарки. Может, мама преувеличила охватившую его радость?

— А вот это на следующий день, уже после конференции! Обстановка изменилась.

Папа в гневе тряс галстуком перед дедом, который прыскал со смеху. Я почти слышал яростные вопли отца и ликующий смех моего императора.

Но вскоре, рассматривая рисунки один за другим, я вдруг понял кое-что, и это ошеломило меня. Наполеон постарел. Его кожа покрылась морщинами, и это не ускользнуло от чуткого маминого взгляда, щеки впали, прямые и сильные на первых рисунках плечи постепенно стали покатыми, а глаза, его блестящие озорные глаза с каждым следующим рисунком все больше тускнели. Время, запечатленное в реальности на бумаге, плавно и неумолимо текло вперед. Насколько он настоящий, из плоти и крови, казался мне бессмертным и непобедимым, настолько на рисунках выглядел хрупким и уязвимым.

В течение нескольких недель, когда осень превращалась в зиму, отец каждую субботу получал подробнейший отчет, который Ирен опускала в наш почтовый ящик.

Он торжествовал: Наполеон плавно дрейфовал к берегам великого моря безмятежности. Я сердился на отца за то, что он заранее празднует победу.

— Просто потрясающе! Не зря говорят — азиатская мудрость, Лао-цзы и все такое. Чтобы вправить мозги, пока еще ничего лучше не изобрели. Ну правда же, где это видано — бороться в восемьдесят шесть лет! В таком возрасте никто ни с кем не борется. Человек становится рассудительным. Нормальный ход вещей. Пора перестать бунтовать.

Эти слова кружили в моем сне, как грифы. Я видел лес, деревья, которые неизвестно почему начинали качаться; ветра не было, но эти гиганты вздрагивали, потом рушились наземь, безропотно и молча, все до одного, валясь друг на друга, как костяшки домино. И напрасно мы бегали от дерева к дереву — Баста, Александр и я, — изо всех сил стараясь их поддержать, все было напрасно, они падали без всякой видимой причины. В итоге осталась только мрачная пустошь, а посреди нее — одинокий печальный император, размышляющий о прошлом.

Я вздрогнул и проснулся.

Весь в поту от страха.

Однажды в среду раздался телефонный звонок. Я только что встал, а мама уже давно рисовала в своем маленьком убежище, как будто и ночью его не покидала. Я снял трубку.

— Хочу говорить с моим адъютантом.

У меня ноги подкосились. Сердце застучало так сильно, что грудная клетка едва не взорвалась.

— Мой император? — спросил я, не веря своим ушам.

— Именно так. L'armeo disiĝis sed la imperio saviĝis! (Армия рассеяна, но император спасся!)

— Тебе удалось ее обмануть?

— Да, но она сложный противник. К счастью, я сумел нанести ей такой же удар, как в финале с Эчеваррия. Ты помнишь?

— Да, финт и боковой!

— Именно так. Делаешь вид, будто тебя нет, становишься как бы прозрачным, и ровно в тот момент, когда противник думает, что ты сдох, — бац! — со скоростью торпеды выбрасываешь руку и бьешь.

— Ты такой сильный! Значит, борьба продолжается?

— Еще бы! Человек живет, пока борется. Приходи поскорее, мне пора размяться.

Я мчался сломя голову до самого его дома.

— А где она? — спросил я.

Наполеон, сидя в кресле, кое-как натянул свою черную куртку, надел шапку. Отработанным движением подбросил ногой шар Born to win , подхватил и положил его на колени, потом указал подбородком на дверь в конце коридора.

— В туалете? — воскликнул я. — Ты запер ее в туалете?

— Да. Я знаю, это не самый тонкий оборонительный маневр, бывают гораздо изящнее, но иногда ради победы приходится прибегать к недозволенным приемам. Вперед, Коко, едем…

— Ты ее так и оставишь?

— Надо же ее проучить!

Она, вероятно, нас слышала, потому что из глубины коридора до меня донеслось рычание:

— Мудрец никогда не унижает противника, говорил Конфуций.

Дед ответил ей в тон:

— Философ умеет довольствоваться малым пространством.

На несколько секунд воцарилось молчание.

— Лао-цзы? — неуверенно спросила Ирен.

— Нет, Наполеон!

Я без особого труда перетащил его из кресла за руль “пежо”. Прежде чем завести машину, он спросил:

— А Баста? Как он поживает?

— Охраняет арьергард.

— Это хорошо, очень хорошо. С вами — с тобой и Бастой — империи ничто не грозит.

Триумфальный въезд Наполеона в боулинг в инвалидном кресле мог бы наделать шуму, но ему просто сказали:

— Приятно видеть вас, император! Ваша обычная дорожка?

Он хотел во что бы то ни стало надеть свои элегантные ботинки для боулинга. Я колебался. Зато он был совершенно серьезен. Его ступни, когда я взялся за них, показались мне крошечными.

— Затяни шнурки посильнее, Коко, и завяжи двойным узлом!

Теперь оставалось только приноровиться к новой ситуации. Он все объяснил мне еще в машине.

— Давай тащи мою подружку! — приказал он.

Я толкнул кресло. Оно еле-еле сдвинулось с места. Колеса заскрежетали по лакированному деревянному полу.

— Быстрее! Толкай сильнее, черт побери!

Я побежал, упал, ободрал коленки, снова вцепился в кресло. Наконец мы здорово разогнались. Я нажал ногой на тормоз, кресло резко остановилось.

— Ну давай, красавчик! — выдохнул Наполеон, запуская в полет Born to win .

Кегли загрохотали раскатисто, как смех моего деда. Пинспоттер снова выставил полный набор. Клик-клак.

Между двумя страйками мы устроились за одним из низких столиков и выпили кока-колы. Дед любил этот напиток: он напоминал ему об Америке.

— Как же мне надоел этот прострел! — пожаловался он.

— Не волнуйся, дед, скоро все встанет на место.

— Знаешь, что неприятнее всего? — спросил он.

Я покачал головой, потягивая кока-колу.

— Что ты теперь почти такого же роста, как я.

Я ткнул его кулаком в плечо и подошел вплотную к креслу:

— Ты хочешь сказать, выше тебя, вот, смотри!

— Спорный вопрос. Ты встал на цыпочки, так что не считается. И у меня к тому же шины спущены. Ты мне напоминаешь твоего отца, тоже на носочках вытанцовываешь, как балерина. Может, лучше…

Поставив локоть на стол, он призывно помахал, приглашая меня побороться.

— Боишься?

— Еще чего!

Наши руки крепко сцепились. Мышцы напряглись. Ладонь к ладони — навсегда. Мы смотрели друг другу в глаза. Я сопротивлялся. Нет, не просто сопротивлялся. Я прекрасно понимал, что мой император не ломает комедию. В его глазах я заметил тревожный огонек, который он пытался скрыть за беззаботной улыбкой. Он был на пределе, скрипел зубами, а у меня еще остались силы. Много сил. Еще одно небольшое усилие, и я бы его одолел. Но мною вдруг овладела неодолимая тоска. Настала моя очередь притворяться. Я сдался. Рука, как всегда, легла на стол.