Паскаль Рютер - Барракуда forever

— Тебя не победить, — сказал я.

Нам обоим отчего-то стало неловко.

— Пообещай мне кое-что, Коко.

— Все что угодно.

— Пообещай, что никогда, никогда-никогда ты не будешь носить ботинки с квадратными носами.

Вокруг нас со стуком падали кегли, раздавались радостные возгласы игроков. Дед собрал соломинкой последние капли кока-колы со дна стакана, насупился, потом расслабился. Крошечные паучки в уголках его глаз вытянули свои тонкие лапки.

— Не знаешь, как там твоя бабушка?

— Представления не имею, дедушка.

— Не зови меня так. И все-таки…

Подошла официантка забрать пустые стаканы. Наполеон замолчал, не договорив.

— …Это уж слишком, даже для нее!

— Слишком? Как ты можешь такое говорить?

— А что? Взяла и исчезла. Куда это годится?

Я решил было, что он шутит, но он был совершенно серьезен. Надменным взором посматривал в зал, на игроков, мелкими шажками разбегавшихся на дорожках, прежде чем бросить шар.

— Посмотри на него, Коко, — произнес Наполеон, показывая мне шар, который он держал на ладони бережно, словно ребенка.

— Вижу. Born to win.

— Он перейдет к тебе. Будешь о нем заботиться.

Два дня спустя отец получил письмо от сиделки. Ожидая чего угодно, только не безоговорочной капитуляции, он начал громко читать, преисполненный веры в мудрость сегуна:

Месье, могу сказать, что видела десятки стариков, но такие, как ваш отец, честно говоря, встречаются нечасто… Уникальный случай… К счастью, конечно, потому что если бы их набралась целая армия…

Отец нахмурился, стал кусать губы. Тревожным взглядом пробежал письмо от начала до конца. По мере того как он читал, голос его замирал, а сам он бледнел, словно из него вытекала кровь:

И все было бы ничего, но на следующий день, представьте себе, он проник в мою комнату и…

Отец едва не рухнул в обморок, ноги у него подкосились, и он оперся о стол, чтобы не упасть. Мама принялась обмахивать его сковородкой, которую держала в руке. Он сделал над собой усилие и продолжил читать дрожащим голосом. Мама тоже читала, заглядывая ему через плечо.

Придя в себя, я объяснила ему, что боксерские перчатки и рок-н-ролл противоречат философии сегуна. Знаю, это недопустимо (но поймите меня, я дошла до крайности и потому забыла о мудрости), но в конце концов я стала вести себя с ним как с безумным стариком. И тогда он сказал мне такое, что я никогда не посмею вам повторить, у меня словно бомба внутри взорвалась… Он мне сказал…

— Ну все, довольно! — подвел черту отец.

В заключение специалистка по сложным случаям сообщала, что уезжает на юг, потому что не хочет опять нарваться на такого же одержимого, как мой дед, который сопротивляется всему без исключения. В последних строках она очень мило заверяла, что не сердится ни на кого, кроме себя самой, и сожалеет только о том, что Наполеон не сумел приобщиться к мудрости сегуна. Она желала ему долгих лет и клялась, что сегун по доброте своей будет по-прежнему печься о нем. Но на расстоянии.

Отец скомкал письмо и отшвырнул его энергичным броском, как вратарь, отбивающий мяч.

— Итак, начнем все с нуля! — пробормотал он, вздыхая. — Хорошо еще, что Жозефины здесь нет.

Письмо бабушки

Мой дорогой мальчик!

Откровенно говоря, японцы, хоть они и головастые, очень любят так все усложнять, что просто немыслимо. Представь себе, в субботу вечером Эдуар пригласил меня поесть в японском ресторане, потому что, как я тебе говорила, он помешан на Азии, все блюда там заканчиваются на “и”, они нам подали маленькие квадратные кусочки рыбы совсем без ничего, ни соуса, ни подливы, к тому же приборов не дали, я все отправила назад на кухню, потому что все было сырое, ничем не приправленное, и подумала, что, хотя они вежливые и все время улыбаются, им ни до кого нет дела.

Эдуар объяснил мне, что речь идет о крайне изысканной гастрономии с тысячелетней историей, к ней сразу не привыкнуть, она заслуживает уважительного отношения, а я сказала, ладно, я ничего в этом не понимаю, но за тысячу лет додуматься до сырой рыбы… И если нынче полагается уважать все, что кладешь в рот, то мне придется заняться образованием: я же не знала, что, прежде чем набить пузо, нужно обзавестись дипломом.

Из-за всех этих горячих салфеток, похожих на блинчики, сырой рыбы вчера в ресторане, не говоря уж о палочках, которые я приняла за большие зубочистки, мне пришло в голову, что этот чудик рассказывает мне всякие штучки, чтобы выставить себя умником; посреди ужина Эдуар объяснил мне (он из тех, кто любит объяснять), что жена ушла навеки два года назад, какая-то история с легкими, название я не запомнила, и не знаю, что на меня нашло (наверное, причина в той острой зеленой штуке, которую кладут на рыбу), но я спросила его, удачно ли прошло ее путешествие, и тогда на глазах у него выступили слезы, а я не удержалась и рассмеялась как идиотка, но чем больше я старалась остановиться, тем хуже у меня получалось, а чем хуже у меня получалось, тем больше он куксился, а я просто умирала со смеху, и чтобы он меня простил, поцеловала его в щечку, он покраснел, и это было очень мило. Потом мы некоторое время молчали и чувствовали себя неловко, я сказала, что мне очень жаль, хотя, честно говоря, мне совершенно не было жаль, просто я заметила, что можно выпутаться из любой ситуации, сказав, что тебе очень жаль (запомни, пригодится).

В конце ужина он спросил, люблю ли я салонные игры, меня это обрадовало, тем более что с твоим дедом я была всю жизнь этого лишена, бридж, белот или вист, ты сам знаешь, для него не годились, ему не хватало терпения, о скрэббле он и слышать не хотел, говорил, что это игра для недотык, а однажды, чтобы доставить мне удовольствие, пошел вместе со мной в клуб для пожилых, и закончилось все скандалом, потому что он взорвался из-за пустяка.

Короче говоря, с салонными играми Эдуар меня порадовал, мы выпили по глоточку саке из чашечек с рисунками, я ужасно покраснела, потому что там был совершенно голый мужичок с огромным концом, но я ничего не сказала, не хотела выглядеть жеманной. Эдуар меня спросил: “Вы любите го?”

Что за мура, чуть не спросила я, но мне надоело задавать вопросы, я и так уже превратилась в один сплошной знак вопроса, поэтому сказала “да”, ведь гораздо легче сказать “да”, сказал “да”, и тебя оставили в покое (это тоже запомни). “Го, игра в го, — уточнил Эдуар, — японская игра, если хотите, японские шахматы, я вам как-нибудь объясню, мы прекрасно проведем время”, он говорил со мной как с тяжелобольной, а я думала, кем он себя возомнил, он меня ужасно раздражал этим выканьем, тоном превосходства, профессорским видом. Понимаешь, вот первое отличие Наполеона от Эдуара, твой дед через пять минут после того, как я села в его такси, стал говорить мне “ты”, а Эдуар до сих пор мне выкает, хотя мы знакомы уже не первую неделю.