Георгий Караславов - Дурман

— Откуда пошли разговоры — не важно, — начал Димо, нажимая на каждое слово. — Я и прошлый раз намекнул тебе, а ты: пустые разговоры, ничего такого нет. А есть, оказывается. Попусту только собаки брешут. А пока ветер не подует, кусты не закачаются. А тут так подуло… Ганчовские только этого и ждали, теперь дуют вовсю и раздувают. Албанка по дворам ходит, масла в огонь подливает…

— Ну, а мы-то тут при чем? — пожал Иван плечами. — Кому не терпится, пусть языком болтает. На каждый роток не накинешь платок…

— Нет-нет! Ты должен вмешаться.

— Куда вмешаться?

— Мать одерни! Вот что.

— Да ничего такого нет, Димо. Мать после смерти Минчо немного не в себе, как ей скажешь?.. Может, и не сдержалась, сорвала злость… дак ведь она и меня не много жалует…

— Ты эти штучки мне брось! — взорвался Димо. — Тетка Марела накинулась на Тошку, когда вы кукурузу ссыпали…

— А ты откуда знаешь? — раскрыл широко глаза Иван.

Димо слегка смутился:

— Не важно, откуда знаю! Важно, что правда! — но потом решительно отрезал: — Ну, а если хочешь знать, так об этом вся деревня судачит. Малтрифониха за дувалом сидела и все слышала, как тетка Марела Тошку чихвостила.

Иван понурил голову.

— Вот оно что… Малтрифониха, значит, — протянул он удивленно, словно вслух рассуждая. — И что ж она там услашала?

— Да-а… слышала… Когда вы с Илией ушли, тетка замахнулась на Тошку: дескать, ты чего мне кобелей сюда водишь, сучка такая…

— Так и сказала?!.. — вскинулся Иван, и в глазах его блеснули злые огоньки.

— Да и не только об этом люди болтают, — Димо уже осмелился, видя растерянность Ивана. — Разное говорят…

— Понятно! — Ивану вдруг все стало ясно, и он угрожающе набычился. Только теперь ему стало понятно поведение матери в тот вечер — почему она была чернее тучи, а Тошка, как прибитая собачонка, забилась в свой угол и не вышла к ужину.

Весь день до вечера Иван пытался поговорить с матерью, но она будто чувствовала, что разговор будет неприятный, и уходила от него. А он заранее, как актер, разыгрывал роль, шептал про себя слова обвинения, строил свою речь, причем так увлекался, что даже непроизвольно начинал подкреплять слова будущего разговора энергичными жестами.

И вот в такую минуту мать вдруг его свалила с высот на реальную землю:

— Ты чего это себе под нос бормочешь, как поп Манол? Скоро совсем спятишь из-за своих политиков!

Он так и ощерился:

— Из-за твоей брехни, вот из-за чего! — Он хотел добавить словечко покрепче, но не нашелся сразу.

— Из-за меня, значит?! А, может, тут твои голодранцы мозги тебе закрутили? — не осталась она в долгу и перешла в атаку: — Пусть только сунутся еще раз на двор, все ноги им переломаю, так и знай!

— Вот оно что?! — Иван даже руками всплеснул. — Закрутила шарманку и в одну дуду дуешь! А я вот что тебе скажу: ты почему разорялась на гумне да Тошку срамила, как последнюю?

Старуха слегка смутилась.

— Чего это ты несешь? Когда это было?

— Когда кукурузу ссыпали.

Старуха помолчала, поджав губы, и потом упрямо крутанула головой.

— Ну и что?

— Ничего. А вот теперь по всей деревне бабы языком трепят, насмешки над нами строят… Поняла?

— Мы в своем доме — слова наши. Что скажем, здесь должно остаться! — Метнулась она к нему, как разъяренная кошка. — А вот кто из избы сор несет, а? Кто?

Иван не сразу нашелся, он только шевелил губами в растерянности. Старуха уже совсем озверела:

— Кто, я тебя спрашиваю?

— Сама ты во всем виновата! От злобы ослепла и не знаешь, что и у стен есть уши.

— A-а, значит, вот кто?! Голубушка это тебе в уши надула! Хороша…

— А ну остынь! Не тронь девку, она ни при чем здесь. От других слышал… А у тебя только сестра Тошка, как заноза в глазу, все ее норовишь уесть…

— Сестра Тошка! — Губы старухи сложились в ироническую усмешку, — вот как ты ее жалуешь! Пусть я буду постылая…

— Ты, ты! Только ты во всем виновата!

— Я по-матерински с ней — не пошла по всей деревне звонить, аль права не имею?

— Нет у тебя никакого права, постыдись!

— Я — мать, вот и все мои права…

Тут Иван совсем вышел из себя: — Да пойми ты, — кругом ты, только ты виновата… Я — мать, говоришь… Да какая ты мать, балаболка чертова! В ложке воды удавишь, и все будет мало… Мать!.. Не смей больше ее мучить, поняла?

— Морду матери будешь бить, да?

— Это ты брось! Достаточно тебе одной Малтрифонихи — у нее уши длинные…

Старушка опешила.

— Малтрифониха? — у нее враз в горле пересохло.

— А ты думала! Когда ты на гумне разорялась, она все за дувалом подслушивала.

Старуху словно кипятком обдало. И как это она упустила?! Ведь соседи-то как псы злющие, с потрохами проглотят… Малтрифониха, значит… Ну, погоди, погоди ты у меня… — сжала она кулаки, — попадешься мне, будешь знать…

Помолчав, она подняла глаза на сына:

— Слушай, сынок! Что ты меня, как последнюю тварь, срамишь? Уж коли сказала что не так, дак ведь для твоего добра, о тебе печалуюсь… Ты не думай, что Вылюолов ради тебя к нам ходит… У него другое на уме, ты не будь лопухом… Баба — что тесто: и мягко и липко… Начнет он около нее вертеться, да так прилипнет, что от твоего добра только клочья полетят… Время-то идет, вот уже скоро год, как Минчо помер, а мы ушами хлопаем…

— Ну, вот что я тебе скажу, — начал Иван жестко, — сделать ты ей ничего не можешь. А если с добром к ней, то, глядишь, и выиграем время, а там видно будет… А если ты свое будешь гнуть, и года не пройдет — она снова замуж выскочит…

— Выскочит, да не перескочит. — В лихорадочных глазах старой вспыхнуло жуткое пламя.

Ивану больше нечего было сказать, он горько вздохнул: — Разнесут нас по всей деревне, куда денешься?

Старая не могла уснуть, вертелась в постели, как на углях. Ивн ей не помощник, он ее с потрохами выдаст. А делать что-то надо, время идет. Тошка выйдет снова замуж, и — пиши пропало… Если сидеть сложа руки, все их нажитое как водой унесет… Все прахом пойдет, останутся они, как погорельцы или как беженцы от турок, — ни кола ни двора. Что же делать? Хоть бы лихоманка какая ее подхватила, холера скрючила или хворь какая прилипла… С виду — сухая, как былинка, а с тех пор как Минчо ее в дом привел — не охнула ни разу. Людей испанка косила, болезни разные в народе появились, а ей хоть бы хны. Так, похлюпает носом день-два — и все. А нет чтобы в речке утонуть или заразиться чем, а то и громом бывает убьет… Все мимо нее проходит.

Черные мысли спать не давали старухе, металась она на постеле в бессильной злобе: ничего с ней не случится, с подлой, таких болезнь не берет… А ждать больше нельзя. Зима пройдет, по весне работа в поле, некогда голову поднять, а глядишь — год прошел. Да она, может, и ждать не будет. Мина-то Хаджийкина разве не окрутилась второй раз на шестой месяц? Никто и слова не сказал. Что поделаешь, дескать, мертвому в земле гнить, живому — на земле жить. Так вот, пусть Тошка завтра же собирает свои манатки и — вон из дому, никому она здесь не нужна, только пусть их в покое оставит, на добро не зарится…