Георгий Караславов - Дурман

— Это ты теперь ее так рассказываешь, а раньше, когда еще старый Ганчовский жив был, по-другому выходило, — Дед Боню хитро усмехнулся.

— Откуда тебе знать, как было, да ты и не слышал, как я рассказывал, — обиделся дед Илю, но скорее сделал вид, что обиделся. — А если знаешь лучше меня, ты расскажи…

— Ну что ж…

— Давай, валяй!

— Ты сам рассказывал, что, когда пошел к людям в гости, там встретился со старым Ганчовским. „Никому ни слова!“ — он, дескать, тебе сказал, и все.

— Слышал звон, да не знашь, где он, — заволновался дед Илю и даже отвернулся: — Ты брата Ивана и в глаза не видал, чего ты понимаешь? Таких, как он, сейчас днем с огнем…

— Да чего же в нем было такого особенного? — спросил Алтын. — Человек как человек. Даже я еще его помню…

— Да это был такой человек… — дед даже захлебнулся от возмущения, — не нынешним чета… Душа — нараспашку. А гулять начнет — небу жарко… Где свадьба, крещенье или так просто на веселье выйдет — всюду он на виду… А за песню Стамболова по пятьдесят кругленьких кидал… По пятьдесят старых! — Дед Илю даже приподнялся и пальцем погрозил.

— И он, и сынок его — все одно народ грабили! — вдруг послышалось в кофейне. Все обернулись — Иван едва смог сдержать свое раздражение.

— Никого он не грабил… Такие люди, как он, не просто так… — у деда Илю даже голова затряслась от возмущения. — Он столько добра для людей сделал, вам и не снилось такое! Когда костиевские нашу лощину, которая в Бозалыцах, пахать начали, кто ее назад возвернул, а?

— Он-то возвернул, а сынок его наши выпасы к себе повернул, — вставил Генчо, воспользовавшись паузой.

— Что поделаешь… там дал, тут взял, — пошел дед Илю на попятную.

— Да ты одно с другим не мерь! — вспыхнул Иван. — За Бозалыцы теперь и ста тысяч не дадут, а выпасы миллионов стоят…

Все помолчали.

— Старик, говорят, много денег детям оставил, — завистливо вздохнул Генчо и мечтательно притворил глаза. — Стефану-то ничего не досталось, а Георгий все глотнул и не поморщился…

— Не было у старика денег, — твердо стоял на своем дед Илю. — Георгий сам добро нажил, на политике, с властью…

— И с черной напастью, — добавил Иван.

Все в кофейне так и расплылись в улыбке. Даже Филипп от кооператива высунулся из дверей, с нескрываемым любопытством шаря вокруг глазами.

— Говорить нечего, разбогател, — дед Илю мотнул головой, — а как, от чего — и сосунку ясно…

— У старика, верно, много денег не было, — вступил в разговор снова дед Боню, — он, как волк, промышлял: не у себя, а по соседству. А волчонок на нас накинулся…

— Были у него деньги, были! Говорите, что хотите, но на пустом месте такое богатство не родится, тут корень нужен, — все свое твердил Генчо.

— Были, конечно, — подхватил дед Боню из своего угла, — когда депутатом был во время войны, хорошо руки погрел, другой бы обжегся…

— Правда твоя… в войну он только… это самое… — прошамкал дед Илю и снова затих в своем углу.

— В войну, говоришь, только? — засмеялся Стойчо и шагнул в середину. — А я вот что скажу… — да так и замер на месте: в кофейню вошел Георгий Ганчовский с каким-то незнакомцем.

Все притихли, смущенно глядя в сторону, как напроказившие школьники, потом сразу встрепенулись — каждый был готов их к своему столу пригласить. Только один Иван не пошевельнулся, хотя и он тоже был смущен неожиданным появлением Ганчовского. Ганчовский снял шляпу, скользнул взглядом вокруг и потом поздоровался. Было ему под пятьдесят, может, сорок пять, и хоть он был слегка сгорблен, но выглядел еще молодцом. Волосы отброшены назад, слегка посеребрены сединой, но от этого он выглядел солиднее и строже. Усы он отпустил пышные, и от его лица веяло добрым старым временем, патриархальными, крепкими нравами. Спутник его тоже поздоровался с присутствующими, слегка поклонившись. Это был красивый, крупный мужчина, одетый безупречно.

После минуты замешательства, когда гости направились к пустому столику, Алтын вылетел из-за стойки, схватив на лету салфетку, смахнул крошки, приставил два стула и почтительно замер. От внимания сидящих в кофейне не укрылось, что Ганчовский, войдя в залу, был слегка нервен. Но, видимо довольный быстрым и ловким обслуживанием, взял себя в руки, провел рукой по волосам и спокойно заказал две чашки кофе.

В кофейне воцарилось тягостное молчание. Незнакомец усмехнулся про себя, медленно огляделся, и взгляд его остановился на деде Илю, который сидел в углу за стойкой, окутанный облаками табачного дыма. Ганчовский поздоровался с дедом и заказал ему кофе, а потом попытался завести разговор о кукурузе, о пахоте и предстоящем севе. Но люди отвечали сдержанно и снова умолкали. Гость, и тот попытался вставить слово — но оно повисло в воздухе… Людям вроде бы и хотелось нарушить молчание, но языки у них словно отнялись — они совсем сконфузились. Гости допили кофе, посидели еще немного, попрощались и вышли.

И снова никто не шевельнулся, хотя каждому не терпелось выплеснуть все, о чем думалось. Каждый пугливо озирался, будто за стеной подслушивали.

— Говорят, и этот деньги загребает, — наконец-то разбил лед Генчо, — из Пазарджика он. Там у него рисовые поля, много земли…

— А ты что думал? Станет он с беднотой дружбу водить, как же — держи карман шире… — отозвался дед Илю.

— А если ему нужны голоштанники — далеко ходить не надо, все мы у него под носом… — мудро заключил дед Боню и задумчиво повернулся к стойке.

Но больше о Ганчовском не вспоминали. Иван надеялся, что снова начнется прежний разговор, который ему был на руку, но люди жались, виновато посматривая друг на друга, как нашкодившие школяры. До прихода этих двоих Иван попытался было вставить свое слово, но и он теперь не решался начать все сначала. И его озадачило их неожиданное появление. Но рассказ деда Илю крепко засел у него в голове. „Смотри-ка ты… значит, и раньше тоже люди политикой занимались…“ А о женитьбе старика Ганчовского он слышал в первый раз. Иван его едва помнил, видел как-то на одной свадьбе после войны, за два-три месяца до смерти. Тогда Георгий был за границей — на инженера учился. Сразу же после смерти отца вернулся, разделил имущество с братом и уехал в Софию. И там пробыл недолго. Поехал в Варну, там женился и вернулся в деревню. А после Ивану о нем все было досконально известно: Минчо каждый шаг его знал, с кем встречался, куда ходил — оба они друг за другом следили в четыре глаза. До девятого июня 1923 года Ганчовский все в селе торчал. Кочевал из одной деревни в другую — потертые офицерские галифе, потрепанная тужурка — и угощал бывших единомышленников своего отца, из одной их партии. А сам рта не раскрывал. Люди его не любили, но побаивались. Чуяли: этот будет мстить до седьмого колена и средства подбирать не станет. После переворота выбрали его депутатом в Народное собрание, и он восемь лет царил и в селе, и во всей околии. Он поднимал, он сбрасывал, он назначал и увольнял, без его согласия ничего нельзя было сделать. С того времени он и над братом верх взял, хотя тот сначала и упирался, обиженный за несправедливый раздел имущества, но сила Георгия Ганчовского росла, он смирился и стал его правой рукой.