Кнут Гамсун - Плоды земли

И вот дети блаженствовали, живя в грязи и невежестве, но в редкие дни, когда им случалось помыться, они были прехорошенькие, а маленький Сиверт был еще и крепыш. Элесеус, тот вышел потоньше и посерьезнее.

– А откуда чайкам знать, что собирается гроза? – спросил он.

– Они чуют погоду, – отвечал отец. – Но уж если на то пошло, никто так не чует погоду, как муха, – сказал он. – Бог ее знает, что с ней делается в непогоду, ревматизм, что ли, разыгрывается, или головокружение начинается, или еще что. И муху никогда не надо отгонять, а то она еще хуже пристанет, – сказал он. – Запомните, ребятки. Овод – тот другого нрава, он сам помирает. Овод, он так: появится ни с того ни с сего в какой-нибудь день летом, потом так же ни с того ни с сего и пропадет.

– Куда же он девается? – спросил Элесеус.

– Куда девается? Сало в нем свернется, он упадет и не может подняться!

Каждый день приносил им новые познания: прыгая с высоких камней, язык надо отводить подальше в рот, а не держать между зубами. Когда они вырастут и захотят, чтоб в церкви от них хорошо пахло, пусть потрутся листком пижмы, что растет на бугре. Отец был полон премудрости. Он рассказывал детям про камни и про кремень, про то, что белый камень тверже серого; когда же он нашел кремень, пришлось разыскать губу – нарост на дереве, – сварить ее в щелоке и сделать трут. А уж потом он высек детям из кремня огонь. Он учил их и про луну: когда ее можно взять левой рукой, она, стало быть, на прибыли, а когда можно взять правой рукой – на ущербе, – запомните, ребятки! Изредка случалось, что Исаак заносился чересчур высоко и говорил мудреные, непонятные слова: так однажды он принялся разглагольствовать насчет того, что верблюду труднее попасть на небо, чем человеку пролезть в игольное ушко. В другой раз, поучая их о славе ангелов, он сказал, что каблуки у них подбиты звездами вместо сапожных гвоздей. Школьный учитель в селе, наверное, посмеялся бы над незлобивой и простодушной наукой, удовлетворявшей хуторян, но фантазии детей Исаака она давала крепкую и здоровую пищу. Они воспитывались и образовывались для своего собственного тесного мира – что же могло быть лучше? Осенью, когда кололи скотину, мальчики преисполнялись любопытства, страха и печали за животных, которых ожидала смерть. Исаак держал животину одной рукой, а другой – закалывал, Олина же спускала кровь. Вот из хлева вывели старого козла, такого умного и бородатого, ребятишки стояли в уголке и смотрели.

– Чертовски холодный нынче ветер, – сказал Элесеус, высморкался пальцами и вытер глаза.

Маленький Сиверт не стал скрывать слез и, не в силах сдержаться, закричал:

– Ой, бедненький старенький козлик!

Когда козла закололи, Исаак подошел к детям и преподал им следующее наставление:

– Никогда не надо жалеть вслух убойную скотину. Она от этого только труднее помирает. Запомните!

Так шли годы, и вот снова наступила весна.

Ингер опять прислала письмо, что живется ей хорошо и она многому научилась в тюрьме. Девчоночка уже большая, и зовут ее Леопольдина, по тому дню, в какой она родилась, пятнадцатого ноября. Она все умеет делать, особенно же мастерица на вязанье и шитье, замечательно это у нее выходит, и по материи и по канве.

Удивительнее всего в этом последнем письме было то, что Ингер написала его сама. Исаак на эти дела был не мастер, ему пришлось сходить в село к торговцу, чтобы тот прочитал ему письмо; но уж после этого письмо накрепко засело у него в голове, и, придя домой, он знал его наизусть.

И вот он с величайшей торжественностью сел за стол, разложил перед собой письмо и стал читать его детям. Пусть Олина увидит, что он умеет читать по писаному, впрочем, к ней он не обратился ни с одним словом. Кончив читать, он сказал:

– Ну вот, слышите, Элесеус и Сиверт, ваша мать сама написала это письмо и научилась делать столько разных вещей. А маленькая сестричка ваша знает больше, чем все мы вместе взятые. Запомните!

Дети сидели и молча дивились.

– Вот это знатно! – промолвила Олина.

Что она хотела сказать? Уж не сомневалась ли в правдивости Ингер? Или не доверяла его чтению? Не стоит допытываться настоящего мнения Олины, сидевшей с кротким выражением на лице и говорившей загадками. Исаак решил не обращать на нее внимания.

– А когда ваша мама вернется домой, вы тоже научитесь писать, – сказал он мальчикам.

Олина перевесила одежду, сушившуюся у печки, переставила котел, опять перевесила одежду. И все время сосредоточенно о чем-то думала.

– Раз уж у вас здесь в лесу пошло такое знатное житье, ты бы принес в дом полфунта кофейку, – сказала она Исааку.

– Кофейку? – невольно вырвалось у Исаака.

Олина спокойно ответила:

– До сих пор я сама покупала понемножку на собственные деньги.

Кофе, который был для Исаака все равно что мечта, сказка, радуга! Олина, понятно, пустословила, он не сердился на нее; но в конце концов он задним числом вспомнил Олинины проделки с лопарями и сказал с досадой:

– Это чтоб я-то покупал тебе кофе! Да никак ты сказала, полфунта? Говорила бы уж – фунт. Этого еще недоставало!

– Будет тебе, Исаак! У брата моего Нильса пьют кофе, и у соседа Бреде в Брейдаблике тоже.

– Да, оттого, что у них нет молока, и в помине не водится.

– Уж как там ни на есть. А только раз уж ты такой ученый и читаешь по писаному без запиночки – так ты должен знать, что кофе пьют в каждом доме.

– Тварь! – сказал Исаак.

Олина опустилась на лавку, отнюдь не собираясь молчать.

– А что до Ингер, – сказала она, – раз уж я осмеливаюсь вымолвить такое святое слово…

– Можешь говорить, что хочешь. Мне все равно.

– Она вернется домой и всему научилась. Чего доброго, завела себе жемчужное ожерелье и шляпку с перьями?

– Да уж наверное.

– Ну что ж, – сказала Олина, – так пусть тогда хоть немножко отблагодарит меня за все, чего достигла.

– Тебя? – спросил Исаак. Он был в недоуменье.

Олина смиренно ответила:

– Потому что это я, в меру слабых сил своих, помогла выпроводить ее отсюда.

Исаак в ответ не мог вымолвить ни звука, все слова замерли у него на языке, он только сидел, уставясь в одну точку. Уж не ослышался ли он? Олина же сидела как ни в чем не бывало. Да, в словесном бою Исаак явно терпел поражение.

Он вышел, потемнев лицом. Олина, эта тварь, питающаяся злобой и жиреющая от нее. «Эх, жалко, я не убил ее в первый же год! – подумал он и сам себя испугался. – Вот был бы молодец-то», – продолжал он думать. Молодец – он? Ничего страшнее нельзя себе и представить.

И тут происходит нечто в высшей степени забавное: он идет в хлев и считает коз. Они стоят, рядом с ними их козлята, и все налицо. Он считает коров, свинью, четырнадцать кур, двух телят.