Мор Йокаи - Призрак в Лубло

Обидевшись, девушка пошла к дому, вызывающе и кокетливо покачивая бёдрами. Золотые серёжки позвякивали у неё в ушах. Волосы у неё опять были не подобраны, не сколоты гребнем, а заплетены в две длинные косы, завязанные лентами. «Раз ты так, то и я так», – должна была говорить её походка.

Табунщик пил один, не спеша. Клари, проходя через веранду, напевала: «Знал бы ты, что знаю я, кого верно так люблю. Ты тогда бы так же плакал, как и я…» Вдруг песня оборвалась: девушка скрылась в доме, громко захлопнув за собой дверь. Когда она снова вышла, на столе перед табунщиком стояли уже три пустые бутылки с отбитыми горлышками. Она взяла их и вместе с осколками стекла положила в передник. После трёх бутылок пива и у парня изменилось настроение. Он вдруг обнял девушку за талию, когда Клари стала подметать возле стола.

Девушка даже не рассердилась.

– Можно с тобой говорить по-дружески? – спросила она.

– Всегда можно было, можно и теперь. Что же ты хотела сказать?

– А ты спроси что-нибудь.

– Почему у тебя заплаканы глаза?

– Потому, что я очень счастлива. Ко мне сватается жених.

– Кто такой?

– Старый вервельдский корчмарь. Вдовец. У него денег куры не клюют.

– И ты пойдёшь за него?

– Как же мне не пойти, раз берут. А ну, пусти!

– У тебя что ни слово, то ложь.

И он выпустил её из объятий.

– Будешь ещё пить?

– А почему же не пить?

– Смотри, чтобы тебя не разморило после пива.

– Это мне как раз и надо, чтобы охладить свой пыл. А

тому, другому, дай вина покрепче, пусть он разогреется, чтобы нам быть друг другу под стать.

Тому, другому, девушка, вероятно, не сказала, что здесь находится Шандор Дечи. Табунщик решил сам дать знать о себе. Он запел насмешливую песенку, которой обычно дразнят пастухов. У Шандора был красивый, сильный голос, вся Хортобадь знала его.

Я пастух из Петри.

Гурт пасу из Петри,

Мой подпасок –

На метели.

Сам же я сплю на постели.

Он придумал хорошо! Ещё не кончилась песня, а из корчмы, точно на зов, уже вышел его милость пастух. Он нёс в одной руке бутылку с красным вином, на горлышке которой был надет стакан, а в другой – дубинку. Бутылку он поставил на конце стола, напротив табунщика, а дубинку положил рядом с его дубинкой и потом уже сел за стол против Шандора. Они не подали друг другу руки, а только молча кивнули головами, остальное, мол, ясно без слов.

– Ты что, приятель, уже вернулся из поездки? – спросил табунщик.

– Опять уеду, если захочу.

– В Моравию уедешь?

– Если не раздумаю, то уеду.

Они выпили.

Немного погодя табунщик снова спросил:

– Ты что же, на сей раз не один поедешь?

– А с кем же мне ехать?

– Я тебя научу: возьми свою родную мать.

– Да она на всю Моравию не променяет место торговки в Дебрецене.

Они выпили ещё раз.

– Так ты, значит, уже распрощался с матерью?

– Да.

– И полностью рассчитался со старшим?

– Рассчитался.

– Ты больше никому не должен?

– Странные ты вещи спрашиваешь! Я не должен даже самому попу. А впрочем, что тебе за дело?

Табунщик покачал головой и отбил горлышко ещё у одной бутылки. Он собрался налить и пастуху, но тот закрыл стакан рукой.

– Что, не хочешь отведать моего пива?

– Я помню правило: «После пива вино – всегда, после вина пиво – никогда».

Табунщик сам выпил всю бутылку до дна и вдруг начал философствовать. Это часто случается с человеком после пива.

– Видишь ли, дружок, ничего нет на свете отвратительнее лжи. Я только раз в жизни солгал, да и то не для собственного спасения. Это и сейчас лежит камнем на моей совести. Чабанам ещё простительно врать, но парню, разъезжающему на коне, – ни-ни! У чабана даже предки, и те лгали. Их праотец Иаков провёл тестя со своим пёстрыми барашками, соврал ему. Он же ослепил своего родного отца рукавицей Исава: ему он тоже врал. Поэтому не удивительно, что все его потомки, пасущие овец, лгут.

Ложь под стать чабану, но не пастуху.

Пастух захохотал во всё горло:

– Эх, приятель! Хороший бы вышел из тебя проповедник! Ты проповедуешь не хуже, чем легат из Балмазуйвароша на троицын день.

– Гм, дружок! Для тебя не велика беда, если б из меня вышел хороший проповедник; хуже то, что я мог бы быть и хорошим следователем. Ты говоришь, что никому на свете не должен ни ломаного гроша?

– Никому на свете.

– Правда?

– Правда.

– А это что такое? Ну-ка, глянь, узнаёшь эту бумажку?

Он вынул из кармана злополучный вексель и поднёс его к глазам приятеля.

Лицо пастуха сразу побагровело от гнева и стыда.

– Как он попал к тебе в руки? – воскликнул он и вскочил с места.

– Очень просто. Только ты сядь, дружок, не вскакивай до поры до времени. Ведь я же не допрашиваю, а только проповедую. Так вот, тот честный человек, у которого ты оставил этот вексель вместо платы наличными, недавно покупал лошадей из нашего табуна. Он расплачивался векселями. Я спросил у него, что это такое? Он объяснил мне и, между прочим, сказал, будто ты уже знаешь, что это за штука вексель. Он показал мне твою подпись и посетовал, что в векселе допущена некоторая неточность: не обозначено, где следует произвести уплату. Сказано лишь, что на Хортобади, но хортобадьская степь велика. Так вот, я дам тебе эту бумажку, чтобы ты исправил ошибку. Пусть барышник не говорит, что его подвёл хортобадьский пастух. Напиши-ка здесь вот: «Подлежит уплате на Хортобади, во дворе корчмы».

Шандор говорил так мягко, что обескуражил своего дружка. Тот поверил, что речь и впрямь идёт о чести табунщиков и пастухов.

– Ладно. Изволь, для тебя я сделаю это.

Они постучали по столу. Вышла Клари, украдкой наблюдавшая за ними из дверей корчмы. К вящему своему удивлению, она застала парней не дерущимися, а мирно беседующими.

– Милая Клари, принеси нам перо и чернильницу, –

попросил Шандор.

Девушка принесла письменные принадлежности из комнаты городского комиссара.

Потом полюбопытствовала, зачем они понадобились им. Табунщик, ткнув пальцем в бумагу, указал место, где пастух должен писать, и начал диктовать:

– «Подлежит уплате в Хортобади». Это уже есть.

Нужно ещё дописать: «Во дворе корчмы».

– Почему во дворе?

– А потому, что иначе нельзя.

Между тем гроза стремительно приближалась. Вихрь опередил её, серым пыльным облаком окутав небо и землю.

Чайки с криком кружились над рекой Хортобадь. Стаи ласточек и воробьёв спешили укрыться под крышей.

Громкий гул доносился из степи.

– Не пойдёте в корчму? – спросила девушка у пастухов.

– Нет, не пойдём. У нас здесь дела, – отвечал табунщик.

Когда пастух кончил писать, табунщик взял у него перо и, перевернув вексель, написал на обороте красивыми, круглыми буквами свою фамилию и имя.