Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

И ведь можно отчетливо разобрать, что́ он кричит. Сперва все время звал на помощь, второй ночью его, должно быть, лихорадит, он разговаривает с женой и детьми, мы часто слышим имя Элиза. Сегодня он только плачет. Вечером голос тускнеет, превращается в хрип. Но всю ночь он тихо стонет. Нам хорошо слышно, потому что ветер дует в нашу сторону. Утром, когда мы уже думаем, что он давно упокоился, до нас опять долетает булькающее хрипение…

Стоит жара, а мертвецы лежат непогребенные. Мы не можем вынести всех, не знаем, куда их девать. Их хоронят снаряды. У некоторых животы вздуваются как шары. Шипят, рыгают, шевелятся. Внутри там бурлит газ.

Небо синее, безоблачное. Вечерами становится душно, зной поднимается из земли. Когда ветер дует на нас, он приносит с собой запах крови, тяжелый, отвратительно-сладковатый, мертвые испарения воронок, словно смесь хлороформа и тлена, вызывающая у нас дурноту и рвоту.

Ночами теперь спокойно, и начинается охота за медными ведущими поясками от снарядов и шелковыми зонтиками от французских осветительных ракет. Отчего снарядные пояски пользуются таким спросом, никто, собственно, не знает. Собиратели просто утверждают, что они-де ценные. Некоторые натащили столько, что, когда мы уходим в тыл, шагают согнувшись под их тяжестью в три погибели.

Хайе, во всяком случае, называет причину: хочет послать их невесте, вместо подвязок для чулок. Среди фризов по этому поводу, конечно же, разгорается бурное веселье, они хлопают себя по коленкам, вот умора так умора, черт подери, ох и пройдоха этот Хайе. Особенно разошелся Тьяден, прямо удержу не знает; он подхватил самый большой поясок и поминутно сует в него ногу, показывая, сколько там свободного места.

– Хайе, друг, ножки-то у нее будь здоров… – Мысленно Тьяден взбирается чуть выше. – А задница в таком разе, поди, как… как у слона. – Он не в силах угомониться: – Хотел бы я дать шлепка по ейному филею, едрена вошь…

Хайе сияет, слыша столь восторженные похвалы по адресу своей невесты, и самодовольно бросает:

– Крепкая баба!

От шелковых зонтиков практической пользы куда больше. Из трех-четырех получается блуза, в зависимости от объема груди. Мы с Кроппом пускаем их на носовые платки. Остальные отсылают зонтики домой. Если б их жены видели, с каким риском зачастую добывают эти тонкие лоскутья, они бы здорово напугались.

Кач застает Тьядена, когда тот совершенно спокойно пытается сбить пояски с неразорвавшегося снаряда. У любого другого случился бы взрыв, а Тьядену, как всегда, везет.

Целое утро перед нашей позицией порхают две бабочки. Лимонницы, с красными точками на желтых крылышках. Какими судьбами их сюда занесло – кругом ни травинки, ни цветка. Они отдыхают на зубах черепа. В точности как они, беспечны и птицы, давно привыкшие к войне. Каждое утро над фронтовой полосой вьются жаворонки. Го д назад мы даже видели, как они высидели птенцов и поставили их на крыло.

В окопах крысы дают нам передышку. Они впереди – и мы знаем причину. Крысы жиреют; заметив какую-нибудь, мы сразу ее отстреливаем. Ночами на той стороне опять слышен гул. Днем ведется обычный обстрел, так что можно подремонтировать окопы. Развлечений тоже хватает. Благодаря самолетам. Многочисленные воздушные бои ежедневно находят своих зрителей.

Боевые самолеты мы терпим, а вот разведывательные ненавидим пуще чумы, ведь они наводят на нас огонь артиллерии. Через несколько минут после их появления шрапнель и снаряды сыплются градом. Именно поэтому мы за один день теряем одиннадцать человек, в том числе пятерых санитаров. Двоих расплющило так, что, по словам Тьядена, их можно соскрести с эскарпа ложкой и похоронить в котелке. Еще одного разорвало пополам. Мертвый, он лежит грудью на стенке окопа, лицо лимонно-желтое, в бороде тлеет сигарета. Тлеет, пока не гаснет на губах.

Убитых мы пока складываем в большую воронку. Их там сейчас три слоя.

Внезапно опять начинается шквальный обстрел. Но скоро мы вновь сидим в напряженном оцепенении праздного ожидания.

Атака, контратака, удар, контрудар – слова, но что за ними стоит! Мы теряем множество людей, большей частью новобранцев. Наш участок опять доукомплектовывают. Полк из новых, почти сплошь молодые парни последних годов призыва. Подготовлены плохо, худо-бедно усвоили кое-что теоретически – и на фронт. Знают, конечно, что такое ручная граната, а вот об укрытии имеют слабое представление и, главное, не умеют его увидеть. Взгорок меньше полуметра высотой вообще не замечают.

Хотя подкрепление нам необходимо, пользы от новобранцев мало, зато хлопот и работы куда больше. В этом районе тяжелых наступательных боев они беспомощны и гибнут как мухи. Нынешняя позиционная война требует знаний и опыта, надо чувствовать местность, ухом распознавать снаряды, их звук и воздействие, уметь предвидеть, где они ударят, каков их разброс и как от них защититься.

Молодое пополнение, разумеется, об этом почти ничего еще не знает. Его уничтожают, так как оно толком не умеет отличить шрапнель от осколочного снаряда, людей сметает, потому что они со страхом прислушиваются к вою неопасных крупнокалиберных «чемоданов», которые падают далеко позади, и не слышат тихого жужжания мелких, какими ведется настильный обстрел. Точно овцы, они сбиваются в кучу, вместо того чтобы разбежаться в разные стороны, и даже раненых расстреливают с самолетов, точно зайцев.

Бледные брюквенные лица, судорожно скрюченные руки, щемящая храбрость этих бедолаг, которые все-таки идут в атаку, этих отважных бедолаг, настолько запуганных, что они даже громко кричать не смеют, с разорванной грудью, животом, руками, ногами лишь тихонько зовут маму и сразу умолкают, как только на них посмотрят.

Их мертвые, покрытые пушком, заострившиеся лица отмечены жуткой невыразительностью умерших детей.

Комок подкатывает к горлу, когда смотришь, как они вскакивают, бегут, падают. Хочется поколотить их за дурость и взять на руки, унести отсюда, где им не место. Все они в серых форменных куртках, брюках и сапогах, но большинству форма велика, болтается как на вешалке, плечи у них слишком узкие, тела слишком мелкие, формы таких детских размеров не предусмотрели.

На одного старика приходится от пяти до десяти новобранцев. Внезапная газовая атака уносит многих. Они даже не успели догадаться, что их ожидало. Мы обнаруживаем целый блиндаж, полный парней с посиневшими лицами и черными губами. А в одной из воронок они слишком рано сняли противогазы, не знали, что газ дольше всего держится над самой почвой, в низинах, и, увидев наверху людей без масок, сорвали свои, а потому наглотались достаточно, чтобы спалить себе легкие. Их состояние безнадежно, они умирают, захлебываясь кровью и задыхаясь.