Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

В этой кондитерской мы ели мороженое и упражнялись в курении сигарет. На этой улице, скользящей мимо меня, я знаю каждый дом, магазин колониальных товаров, аптеку, булочную. И вот стою перед коричневой дверью с истертой ручкой, и моя рука вдруг тяжелеет. Открываю, навстречу странно веет прохладой, от нее глаза теряют уверенность.

Ступеньки скрипят под сапогами. Наверху хлопает дверь, кто-то выглядывает через перила. Открывали кухонную дверь, они как раз пекут картофельные оладьи, в доме пахнет ими, ведь сегодня суббота, и над перилами, наверно, склоняется моя сестра. На миг мне становится стыдно, я опускаю голову, потом снимаю каску, смотрю вверх. Да, это моя старшая сестра.

– Пауль! – кричит она. – Пауль!

Я киваю, ранец ударяется о перила, винтовка тяжеленная.

Она распахивает дверь, кричит:

– Мама, мама, Пауль приехал!

Я не в силах идти дальше. Мама, мама, Пауль приехал.

Прислоняюсь к стене, крепко сжимаю каску и винтовку. Сжимаю изо всех сил, но не могу сделать больше ни шагу, лестница плывет перед глазами, я опираюсь прикладом на ноги и яростно стискиваю зубы, но не могу противостоять этому единственному слову, которое выкрикнула сестра, ничто не может ему противостоять, я отчаянно стараюсь заставить себя рассмеяться и заговорить, однако не могу вымолвить ни слова, стою на лестнице, несчастный, беспомощный, в страшной судороге, я не хочу, а слезы невольно текут и текут по щекам.

Сестра возвращается, спрашивает:

– Что с тобой?

Тут я беру себя в руки, взбираюсь на площадку. Ставлю винтовку в угол, ранец прислоняю к стене, сверху кладу каску. Ремень со всеми причиндалами тоже снимаю. Потом со злостью говорю:

– Дай же мне наконец полотенце!

Она достает из шкафа полотенце, я утираю лицо.

Надо мной на стене висит стеклянная витрина с пестрыми бабочками, которых я раньше собирал.

Теперь я слышу голос мамы. Он доносится из спальни.

– Она лежит? – спрашиваю я у сестры.

– Она больна… – отвечает сестра.

Я захожу в спальню, подаю матери руку и говорю как можно спокойнее:

– Вот я и приехал, мама.

Она тихо лежит в полумраке. Потом боязливо спрашивает, и я чувствую, как ее взгляд ощупывает меня:

– Ты ранен?

– Нет, я в отпуске.

Мама очень бледна. Я боюсь зажечь свет.

– Лежу тут и плачу, – говорит она, – вместо того чтобы радоваться.

– Ты больна, мама? – спрашиваю я.

– Сегодня встану ненадолго, – отвечает она и обращается к сестре, которая то и дело выбегает на кухню, чтобы еда не подгорела. – Открой банку с брусничным вареньем… Ты ведь его любишь? – спрашивает она у меня.

– Да, мама, я давно его не пробовал.

– Мы будто знали, что ты приедешь, – смеется сестра, – приготовили твои любимые картофельные оладьи, даже вот с брусникой.

– Сегодня ведь суббота, – отвечаю я.

– Посиди со мной, – просит мама.

Она смотрит на меня. Руки у нее белые, болезненные, такие узкие по сравнению с моими. Говорим мы мало, и я благодарен, что она ни о чем не расспрашивает. Да и что я скажу: все, что могло случиться, случилось.

Я цел и невредим, сижу рядом с ней. А на кухне сестра готовит ужин и напевает.

– Дорогой мой мальчик, – тихо говорит мама.

У нас в семье никогда особо не нежничали, у бедняков, которые много работают и вечно в заботах, это не принято. Да они и не понимают сантиментов, не любят часто уверять в том, что и так знают. Мама говорит мне «дорогой мой мальчик», а многие другие в подобном случае учинили бы невесть что. Я совершенно уверен, что банка брусничного варенья уже много месяцев одна-единственная и что она берегла ее для меня, как и перележавшее бисквитное печенье, которым потчует меня сейчас. Достала немного печенья по случаю и сразу же припрятала для меня.

Я сижу у ее кровати, а за окном поблескивают буро-желтые листья каштанов в садике соседнего трактира. Я медленно перевожу дух, говорю себе: «Ты дома, ты дома». Но замешательство не оставляет меня, я пока не могу вполне освоиться. Вот моя мама, вот моя сестра, вот моя витрина с бабочками, вот пианино красного дерева – только сам я еще не вполне здесь. Меня отделяют дымка и один шаг.

Поэтому я выхожу, притаскиваю к кровати ранец и выкладываю то, что привез с собой: целую головку эдамского сыра, которую мне добыл Кач, две буханки черного хлеба, три четверти фунта сливочного масла, две банки печеночного паштета, фунт смальца и мешочек риса.

– Вам наверняка пригодится…

Они кивают.

– Здесь небось плохо с этим делом? – спрашиваю я.

– Да, с продовольствием туго. А у вас там хватает?

Я улыбаюсь, показываю на привезенное добро.

– Ну, не всегда чтобы много, но сносно.

Эрна уносит продукты. Мама вдруг хватает меня за руку и неуверенно спрашивает:

– На фронте было очень скверно, Пауль?

Мама, что мне на это ответить! Ты не поймешь, никогда не постигнешь. Да тебе и незачем постигать. Скверно ли там было, спрашиваешь ты… Ты, мама…

Я качаю головой, говорю:

– Нет, мама, не очень. Нас же там много, а вместе не так скверно.

– Да, но недавно Генрих Бредемайер заходил, он рассказывал, что там ужасно, газ и все такое.

Это говорит моя мама. Говорит: газ и все такое. Она не знает, что́ говорит, просто боится за меня. Рассказать ей, что однажды мы обнаружили три неприятельских окопа, где все, будто их разом хватил удар, окоченели в разных позах? На брустверах, в блиндажах, там, где их накрыло, стояли и лежали люди с посиневшими лицами, мертвые.

– Ах, мама, мало ли что говорят, – отвечаю я, – Бредемайер болтает почем зря. Ты же видишь, я невредимый и упитанный…

Трепетная забота мамы возвращает мне спокойствие. Теперь я уже в состоянии пройтись по комнатам, говорить и держать ответ, не опасаясь, что вдруг поневоле прислонюсь к стене, поскольку мир сделается мягким, как резина, а жилы – хрупкими, как трут.

Мама хочет встать, и я пока выхожу на кухню к сестре.

– Что с ней? – спрашиваю я.

Сестра пожимает плечами:

– Уже несколько месяцев не встает, только мы не хотели писать тебе. Несколько врачей приходили. Один сказал, что, наверно, рак.

Я иду в окружное военное управление доложить о прибытии. Медленно шагаю по улицам. Временами кто-нибудь со мной заговаривает. Но надолго я не задерживаюсь, не хочу вступать в пространные разговоры.

На обратном пути меня окликает громкий голос. Оборачиваюсь, погруженный в задумчивость, – передо мной майор. Напускается на меня:

– Вы что, не умеете отдавать честь?

– Прошу прощения, господин майор, – растерянно говорю я, – я вас не видел.

Он еще повышает голос:

– Вы и отвечать, как положено по уставу, не умеете? У меня руки чешутся двинуть ему по физиономии, но я сдерживаюсь, ведь иначе отпуску конец, становлюсь навытяжку: