Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

– Закройте дверь, сестра, – просит кто-то.

– Совершается молитва, поэтому дверь открыта, – говорит она.

– Но мы хотим еще вздремнуть…

– Молитва лучше сна. – Она стоит с невинной улыбкой. – Да и семь часов уже.

Альберт опять стонет.

– Закройте дверь! – рявкаю я.

Она в полном замешательстве, видимо, это выше ее понимания.

– Мы молимся и за вас тоже.

– Все равно! Закройте дверь!

Она исчезает, оставив дверь открытой. Снова раздается литания. Я свирепею:

– Считаю до трех. Если это не прекратится, запущу чем-нибудь в коридор!

– И я тоже, – подхватывает кто-то.

Считаю до пяти. Потом беру бутылку, прицеливаюсь и швыряю через дверь в коридор. Она разлетается вдребезги. Молитва смолкает. Прибегает целая стая сестер, сдержанно возмущаются.

– Закройте дверь! – кричим мы.

Они удаляются. Давешняя малышка уходит последней.

– Язычники! – щебечет она, но дверь все-таки закрывает. Победа за нами.

В полдень приходит госпитальный инспектор, учиняет нам разнос. Грозит крепостью и прочими карами. Что ж, госпитальный инспектор, как и интендантский, хотя и носит длинный кортик и погоны, но вообще-то просто чиновник, и даже новобранец не примет его всерьез. Поэтому мы не мешаем ему разоряться. Что нам сделается…

– Кто бросил бутылку? – вопрошает он.

Я и подумать не успел, стоит ли сознаваться, как кто-то говорит:

– Я!

Мужчина с лохматой бородой приподнимается на койке. Всем интересно, почему он так сказал.

– Вы?

– Так точно. Я был раздосадован, что нас разбудили без надобности, и вышел из себя, сам не знал, что делаю.

Шпарит как по писаному.

– Ваше имя?

– Резервист Йозеф Хамахер.

Инспектор уходит. Все сгорают от любопытства.

– Ты зачем вылез? Бросал-то не ты!

Он ухмыляется:

– Ну и что? У меня справка из психушки.

Это понятно каждому. Со справкой из психушки можно делать что угодно.

– Короче говоря, – рассказывает он, – у меня было черепное ранение, и мне выдали справку, что временами я невменяем. С тех пор живу и в ус не дую. Меня нельзя раздражать. Стало быть, ничего мне не будет. Этот внизу здорово разозлится. А сознался я потому, что бросок доставил мне удовольствие. Коли завтра они опять откроют дверь, сызнова шандарахнем.

Все в восторге. С Йозефом Хамахером можно творить что хочешь.

Потом за нами приезжают бесшумные плоские каталки.

Повязки присохли. Мы рычим как медведи.

В палате нас восемь человек. Самое тяжелое ранение у Петера, курчавого брюнета, – сложное повреждение легкого. У его соседа Франца Вехтера прострелено плечо, которое поначалу выглядит неплохо. Однако на третью ночь он будит нас, просит звонком вызвать сестру: кажется, у него открылось кровотечение.

Я с силой жму на звонок. Ночной сестры нет как нет. Вечером мы изрядно задали ей работы, потому что после перевязки всех мучили боли. Один просил положить ногу так, другой – этак, третий требовал пить, четвертому она взбивала подушку, под конец толстая старушенция сердито ворчала и хлопала дверью. Вот и сейчас небось ожидает чего-нибудь в таком же духе, оттого и не идет. Мы ждем. Потом Франц говорит:

– Позвони еще раз.

Я звоню. Ее по-прежнему не видно. В нашем крыле ночью дежурит одна-единственная сестра, может, занята сейчас в других палатах.

– Франц, ты уверен насчет кровотечения? – спрашиваю я. – Не то ведь опять получим нахлобучку.

– Повязка мокрая. Свет никто включить не может?

Да, попробуй включи, когда выключатель возле двери, а встать никто не может. Я давлю на кнопку большим пальцем, пока он не немеет. Сестра не иначе как заснула. Работы у них полным-полно, еще днем все из сил выбиваются. Вдобавок постоянные молитвы.

– Как насчет бутылками шандарахнуть? – спрашивает Йозеф Хамахер, обладатель справки.

– Она звонка не слышит, а уж это тем более пропустит мимо ушей.

Наконец дверь отворяется. На пороге стоит недовольная старушенция. Но, увидев, что творится с Францем, в спешке кричит:

– Почему мне не сообщили?

– Так мы же звонили. А ходячих здесь нету.

Кровотечение сильное, Францу делают перевязку.

Утром мы видим его лицо, заострившееся и пожелтевшее, а ведь вечером выглядело почти здоровым. Сестры теперь заходят чаще.

Иногда это сестры-помощницы из Красного Креста. Добродушные, но подчас довольно неуклюжие. Перестилая постель, часто причиняют боль, пугаются, а со страху делают еще больнее.

Монахини надежнее. Знают, как обращаться с ранеными, но им бы очень не помешало быть чуть повеселее. Впрочем, у некоторых чувство юмора есть, и вот они совершенно замечательные. Ну кому бы не хотелось исполнить любое желание сестры Либертины, чудесной сестры, которая поднимает настроение всему крылу, даже когда ее просто видно вдалеке? И она не одна такая. За них мы бы в огонь пошли. Здесь вправду жаловаться не на что, монахини относятся к нам прямо как к гражданским. Вспомнишь о гарнизонных лазаретах, где надо лежать, как бы вскинув руку к козырьку, так просто страх берет.

Силы к Францу Вехтеру не возвращаются. И однажды его увозят из палаты. Йозеф Хамахер со знанием дела объясняет:

– Больше мы его не увидим. В мертвецкую его отвезли.

– Куда-куда? – переспрашивает Кропп.

– Ну, в смертную палату…

– А что это?

– Маленькая угловая палата, в этом крыле. Кому недолго осталось, переводят туда. Там две койки. Так ее везде попросту и называют – смертная палата.

– Но зачем переводят-то?

– Работы меньше потом. Да и удобнее, палата рядом с лифтом в морг. А может, чтобы не умирали в палатах, на глазах у остальных. И бодрствовать подле него легче, когда он один.

– Но ему-то самому каково?

Йозеф пожимает плечами:

– Обычно он уже мало что замечает.

– И все это знают?

– Те, кто здесь достаточно долго, конечно же, знают.

Во второй половине дня койку Франца Вехтера занимает новый раненый. Через несколько дней его тоже увозят. Йозеф делает красноречивый жест. Сменяются еще несколько человек.

Иногда возле коек сидят родные, плачут или что-то говорят, тихо и смущенно. Одна старая женщина вообще не желает уходить, но ведь оставаться на ночь запрещено. Рано утром она снова здесь и все же, увы, опоздала: когда она подходит к койке, там лежит другой. Ей надо в морг. Яблоки, которые принесла с собой, она отдает нам.

Маленькому Петеру тоже стало хуже. Температурный лист выглядит скверно, и однажды к его койке подвозят каталку.

– Куда? – спрашивает он.

– В перевязочную.

Его перекладывают на каталку. Но сестра допускает оплошность, снимает с крючка его форменную куртку и кладет на каталку, чтобы не ходить дважды. Петер сразу все понимает и норовит свалиться с каталки.