Юрий Семенов - Тропа обреченных

Раздался глухой сигнал телефонного аппарата. Генерал снял трубку, густо произнес:

— Поперека! Слушаю!.. Здравствуй, капитан! Узнал, что ли? Чего у тебя голос сиплый?.. Я же говорил, береги горло, а то сердце расшатаешь этой ангиной… Тебе ведь на новом месте работы с нею никак нельзя. Как на каком новом? Я разве не сказал?.. Вольноопределяющимся хочу тебя сделать. Не возражаешь? Ты не забыл школу абвера, в которой учился перед войной? Да нет, ни подрывать, ни с самолета прыгать не придется… Кое с кем из старых твоих знакомых повидаться желательно. Через три дня жду тебя в Киеве, распоряжение сегодня дам. Работать начнешь на территории Волынской области. Больше ничего не скажу, потому что операцию надо еще разработать. Вместе над ней поразмышляем, у нас так надежнее выходит. Правильно говорю?.. Кстати, твой дядька лесник жив?.. Он все там же работает? Сухарь его фамилия, не ошибаюсь? Да, встречался я с ним… Ну вот, Антон Тимофеевич, опять мы с тобой на прежние, довоенные места шагнем. До скорой встречи!

Неказистая лохмоногая лошаденка без понукания бежала довольно шустро по свежеприпорошенной дороге в Садовском лесу, как будто понимала, что подсевшим в сани двоим седокам очень некогда, к тому же оставаться им на виду небезопасно.

Яростно ненавидел Гринько Советскую власть, которая лишила его мельницы и пяти гектаров земли, на которых сезонно работало полдюжины батраков. Но крайняя жестокость, с какой он зверствовал, еще руководя бандой, подразумевала более ощутимые материальные потери.

Назначение Гринько надрайонным проводником — вожаком банд в близлежащих к Луцку районах изменило его психологию и поступки. И не случайно, видать, он сменил свою былую кличку Волкодав на Зубр, вложив в новое название, безусловно, определенный смысл.

Он подумал о брошенном схроне, с успокоением надеясь на скорое тепло и горячую еду. Хорошо бы наваристого борща, который умела на объеденье готовить Явдоха, жена Сморчка — Яшки Бибы, под домом которого на окраине города просторный схрон для крайнего случая и подобающего главаря, с надежной вентиляцией и запасным выходом через колодец. Гринько и сейчас мог проникнуть в схрон, не заходя в дом. Но нужды в этом не видел. Потайной лаз служил прежде всего выходом при опасности.

Гринько поймал себя на мысли: о чем бы он ни думал, каждый раз на его пути вставала Мария Сорочинская, Артистка, носившая поначалу нежное прозвище Ласка, данное ей еще в девичестве безмерно влюбленным Миколой, будущим мужем, да так и приставшее к ней больше собственного имени. Это теперь Микола почти не произносит «будь ласка», очерствел мужик.

Подъезжая к окраине Луцка, Гринько вдруг спрыгнул с саней, пошел рядом.

— Слазь-ка и ты, Дмитро-мурло, — бросил он, — сейчас у развилки свернем, так неприметней будет. А ты возвращайся, — махнул вознице.

Парень стеганул коня, и вскоре стихли и легкий хрип лошади, и скрип полозьев. Только слышались торопливые шаги двоих, входящих в город.

Гринько теперь занимало одно: дома ли Яшка с Явдохой и все ли у них ладно? Об этом узнает охранник, а сам он переждет за сараем в соседнем дворе.

Дмитро же будто пробудился от обидного обращения «Дмитро-мурло», напомнившего ему неприятные моменты в отношениях с хозяином. Семнадцатилетним пошел он в батраки к старшему Гринько. В тот же день и обозвал Иван Гринько нового работника «мурлом», сразу же невзлюбив парня за то, что тот был и ростом повыше, и складного мускулистого обличья, и на лицо попривлекательнее, с укладистой русой шевелюрой. Потому и обидно было слушать Дмитро от кривоногого недоростка с глубоко запавшими глазами обидные слова «мурло», «рыло», больше подходившие ему, Ивану, особенно сейчас — обросшему и немытому.

Политика не интересовала Дмитро. Без образования и с ленивым умом жил человек. У него была одна забота: как помочь парализованной матери. Теперь помощь не требовалась. В прошлом году она умерла. Иван Гринько расчетливо одолжил денег на похороны, чем окончательно привязал к себе бывшего батрака. Хозяин без стеснения называл его «холуем», зная — тот и не заметит унижения. А Дмитро замечал и порой сильно обижался, но помалкивал, потому как деваться было некуда: либо смерть, либо тюрьма. А душа противилась и тому и другому. Поэтому любое приказание своего хозяина выполнял с услужливым рвением, как и Алекса, насильно уведенный Зубром в лес. Вот и сейчас, когда Гринько сказал: «Иди к Яшкиному дому, не забыл, поди, стукни три раза в крайнюю слева раму; если все в порядке, мигни из дома светом в окне. Да не болтай долго, а то ведь пока твое ненасытное мурло не нажрется, о деле не вспомнишь. Не спеши, но и не морозь меня, понял?» — Дмитро бросился исполнять поручение.

Надо сказать, Гринько зря сказал на связного, что он «ненасытное мурло». Парень, хотя и любил поесть, никогда не позволял себе сесть за стол, не завершив неотложное дело. Да и никто не пригласит его сразу к столу, человека на побегушках.

Уйдя к сараям и оглядевшись, Гринько с сонным видом таращил запавшие глаза на кухонное окно, перекатывая на скулах тугие желваки: то ли нервничал, то ли действительно застыл и зверски проголодался.

Свет в кухонном окне не мигнул, а просто на крыльцо вышел худенький, неразличимый в темноте Яшка, спустился к уложенным в штабель у сарая дровам и тоненько сказал в темноту:

— Пошли в хату.

Явдоха всплеснула руками, увидя Зубра, что должно было означать: слава богу, живой, и я рада, будь как дома. Накрывая на стол, она словно плыла по комнате и была похожа на крупную свеклу хвостиком кверху — собранные в узел на темени волосы торчали кисточкой, и сама она, полная, розовенькая, совсем без шеи, наигранно улыбалась, успевая и дело делать, и в бок сунуть мужу, который, без слов поняв ее, шмыгнул за самогонкой.

— Яков, присядь-ка возле. — За руку притянув к себе хозяина, Гринько взял из его рук граненый штоф, налил три рюмки. Никому не предлагая, выплеснул самогонку в рот и забил его ржаным хлебом, нетерпеливо начал жевать. — Все ли ладно? — спросил он наконец и резко предложил: — Пейте, чего переглядываетесь!

Яшка с Дмитром церемонно опорожнили рюмки.

— Происшествиев особых нет, но и что все ладно, не скажешь, — подцепив корявыми пальцами кусок огурца из тарелки, начал Яшка Биба. Он всегда говорил путано, даже если все обстояло благополучно. Можно сказать кратко и просто: «Задание выполнено». А он обязательно напустит тумана: «Надо бы затемно, а связной засветло потащился передать «грипс» [4] Документ секретной переписки оуновцев. , а то бы, если на мосту оказался их торчальщик, встреча хотя бы и состоялась, а там кто знает, чем бы все кончилось, может, была бы заварушка для нас вовсе нежелательная…» И когда тошно становится слушать Яшку, его перебивают. Явдоха говорит, он привык придуряться на людях и не сразу из этого состояния способен выйти. И верно, Сморчок был преушлый, понятливый человек, ему не требовалось дважды повторять одно и то же, а задания он выполнял с завидной быстротой и точностью, но говорить начнет, будто перед следователем в придурковатость впадает. И если тут не помощь Явдохи — только цикнет на него, — нормально, без витиеватости, излагать свои мысли Яков не способен.