Юрий Семенов - Тропа обреченных

Стоявший сбоку, возле конторки, отец Василий, рискованно приютивший у себя в доме бандитствующего дьяка, подметил перетрусившему гостю:

— Истинно крестишься, заблудший Хрисанф, грех свой чувствуешь, дом мой приемлет твою молитву, господи Исусе, вижу, не утратил ты веру в бога, хотя речи твои есть порождение порченой души. Скорбно зреть, страх за окном для тебя сильней боязни кары божьей.

Усталое, изможденное лицо Хрисанфа понемногу напряглось от желания вникнуть в суть то ли похвалы, то ли осуждения благочинного служителя, успевшего на доходном приходе и рожу свою облагородить, и облениться на заученных молитвах.

— Не по совести обиду сносить заставляешь, отец Василий. Скорбно мне слышать о себе: «заблудший Хрисанф». К чему такую хулу возводишь?

— Хула наговору сродни, она обезобразить способна лик ангельский. А на черное сказать — мрак, искажения не будет. Грех обижаться, Хрисанф, «друже» я тебя не назову, а заблудший ты, раб божий, в прямом смысле дважды: душой и телом.

Хрисанф смотрел на гладкого, самодовольного отца Василия, а видел перед собой упрямого недоброжелателя отца Иннокентия, и мысли его терялись. Казненный поп не первый раз приходил ему на ум в строгом молчании, будто намекая о покаянии.

— Душа исстрадалась, тело устало, отец Василий, — сказал Хрисанф. — А покоя вечного они не хотят, все вершить собираются…

— Что ты хочешь вершить, Хрисанф, когда все свершилось и тебе откупить для себя уже нечего? Укусить еще можешь. Только зачем это тебе? Ты покоя земного найди. Или не смыслишь как?

— Подскажи! — тряхнул бородой Хрисанф и с ехидным нажимом добавил: — Уважь меня.

— Рад бы уважить тебя в мирских делах, Хрисанф, да ведь я не сельсовет. А молитва моя тебе ни к чему.

— Я сам себе сотворю молитву, надо будет, не хлопочи, — сказал Хрисанф.

— По своей и живи тогда, ищущий себя Хрисанф, наша молитва едина, иноверцев она под своей крышей не приемлет.

— Прогнать хочешь? — обеспокоился Хрисанф.

— Сам уйдешь, как на заре пришел. Чего такую рань?

— На заутрене хотел душу очистить. Посоветоваться зашел.

— Облаву увидел, отца Василия вспомнил, — поддел священник.

— Нет, мы их вместе в окно увидели, — возразил Хрисанф, соображая, как бы ему без спора продержаться в доме попа до темноты и незаметно уйти отсюда подальше к Сосновке — после недавнего чекистского налета там безопасность недели на две обеспечена.

Отец Василий тоже сейчас говорил не совсем то, о чем думал. Поначалу ему захотелось сделать вид, что Хрисанфа не помнит и ничего о нем не знает. Но с первой же минуты это оказалось невозможным, потому что тот так по-свойски облапил его у порога, что уже никак нельзя было удивиться пришельцу.

Сейчас, брезгливо оглядев жалкого, некогда задиристого, нахального, дьяка, он все же не смолчал, кольнул:

— Я-то думал, желал меня увидеть, растрогался… А ты, значит, энкавэдэ с «ястребенками» на машине увидел, с испугу скорей ко мне — тут, мол, не тронут. Теперь понятно, чего ты сразу к окну…

— Не мытарь душу, не разжигай злобу, много ее выперло из меня, — кривясь, признался Хрисанф.

В боковой двери показалась дивчина в фартуке, позвала завтракать. Но отец Василий только глянул в ее сторону и, дав уйти, спросил без витиеватого намека:

— Тебя винят прихожане в смерти отца Иннокентия. Что скажешь на это?

— На кого-то надо валить, но я ни при чем, — уставился в глаза отцу Василию Хрисанф и для убедительности добавил: — С войны не видел его. А прибить мог бы, злоба у меня на него.

— Почему? Что не поделили?

— Благополучный шибко был, — не задумываясь, ответил Хрисанф.

— Значит, не злоба, зависть в тебе жила, — поправил отец Василий.

— Злоба! — с чувством подтвердил Хрисанф свою причастность к судьбе погибшего священника.

Отец Василий молча поприглаживал свою строго «обтесанную» угловатую бороду, сказал, не глядя на Хрисанфа:

— В злобе истину не ищут. Злоба светлое омрачает черным, нежность обернет грубостью. — Он задумчиво помолчал и, обратившись к Хрисанфу, спросил: — Ты нищему хоть семишник когда-нибудь на пропитание бросил?

— Чего это тебе, отец Василий, нищий на ум пришел? — прищурил правый глаз Хрисанф.

— Был ли проблеск доброты в тебе, хочу познать. Человеческая душа без доброты лишена опоры созидания, в ней, значит, властвует зло. А зло — это разрушение. Оно допустимо и самогибельно. На разрушенном воцарится добро, оно — созидание, без него нет души. Ты, Хрисанф, не приспособлен к добру, душа твоя почернела. Но скажу тебе, я хоть и не сельсовет, а простой смертный — раб божий, но совет мой просится один, хочешь его знать?

— Говори!

— Выходи с повинной.

У Хрисанфа нижняя губа обхватила верхнюю, топорща на подбородке седой хохолок, глаза насмешливо прищурились. Выдержав паузу, он попросил:

— Покорми меня и дай отдохнуть, отец Василий. С темнотой я уйду. Навсегда отсюда уйду.

Отец Василий, лишенный смелости, был честным. А честность сама по себе, случалось, требовала отваги. Именно перед таким выбором оказался сейчас тихонравный священник, проводив бывшего дьяка спать в монашескую комнатушку.

В ушах отца Василия застряла угроза Хрисанфа: «Не вздумай взять грех на душу, не заставляй меня окропить твой дом кровью. Продашь меня, лютой платой отделаешься, наши знают, куда я пошел». Угроза сдерживала, но желание выдать убийцу отца Иннокентия росло.

«Отказывается, не убивал, говорит, садист-развратник. На кого руку поднял? — мысленно распалял себя отец Василий. — Слуга божий помешал. Да что же это за выродки такие! Причастный к духовной епархии выкормыш зверствует с ножом на миру, подымает его на благочинную душу. И отнекивается, отводит от себя вину. Не выйдет!»

Отцу Василию вспомнился рассказ старосты церковного прихода, где служил отец Иннокентий, как Хрисанф с вооруженным бандитом увели батюшку из храма, а утром нашли его с пожилым дядькой Андроном казненными у ветряка. И можно было бы снять зверскую вину с Хрисанфа — скорее всего, так оно и было, грех свалили бы на изощренную в пытках голову Кушака, если бы не оказались свидетели, слышавшие предсмертные слова старого Андрона: «Хрисанф зарезал… обоих… Хрисанф».

Стоило отцу Василию вспомнить короткую подробность гибели уважаемого им человека — единомышленника в христианской вере, — и он готов был сам покарать кровавого бандита, вышвырнуть его из-под своей крыши… И тут же не удовлетворился такой малостью, захотел ему кары суровой.

А мысли его уже забежали вперед. Подумал: кого послать за милицией? О попадье нечего было и думать, в милицию ее силком не затащишь, за что-нибудь уцепится. Прислужницу же Фроську посылать ненадежно. Однако он вдруг решительно пошел к ней на кухню и обычным тихим голосом спросил: