Энн Тайлер - Блага земные

Мир казался ей огромным и чужим. А я-то знала, что мир невелик. Рано или поздно ее родная дочь найдется. И что тогда?

Мой отец, если его спрашивали напрямик, говорил, что я их родная дочь; он не вдавался в подробности, а просто коротко отвечал: «Разумеется, родная». Однажды он привел меня в комнату для гостей и показал мои младенческие одежки, которые хранились в обитом медью сундучке (не знаю, что он хотел этим доказать). По его словам, эти вещи ему пришлось покупать самому, пока мать была в больнице. И купил он их для меня. Он ткнул меня пальцем в грудь, почесал затылок, словно хотел что-то вспомнить, и ушел в студию. Я испугалась, что у него опять начнется приступ депрессия, мельком взглянула на комплект для новорожденного (пожелтевшие смятые вещицы, упакованные так давно и свернутые так туго, что их пришлось бы отдирать друг от друга, как табачные листья), а потом вышла из комнаты и отправилась разыскивать отца. Весь день я работала с ним, промывала под струей воды тяжелые стеклянные негативы. Но он не произнес больше ни слова.

За едой у нас держались натянуто и молчали, слышался лишь звон ножей и вилок. Родители не разговаривали друг с другом, а если и обменивались несколькими словами, в них звучала безнадежная горечь.

«Горький, как желудь», — говорил отец и ставил чашку с таким раздражением, что кофе выплескивался на заштопанную скатерть. Мать опускала голову и закрывала лицо руками, а отец резко отодвигал стул и шел заводить часы.

Я разминала ложкой горох. Что толку есть. В этом доме любая еда камнем оседала в желудке.

Два главных страха терзали меня в детстве: во-первых, что я им не родная дочь и рано или поздно они от меня избавятся. А во-вторых, что я все-таки родная дочь и никогда в жизни мне не вырваться отсюда.

Я была рада, что грабитель позволил мне сесть возле окна. Даже если он сделал это не по доброте душевной, я по крайней мере могла видеть уплывающие окраины Клариона. Потом замелькали пригородные дома, а за ними широкие просторы полей. Я откинулась на спинку сиденья и утонула в них взглядом. Долгие-долгие годы я никуда не выезжала.

Нейлоновая куртка тем временем шуршала у меня под боком, сосед беспрестанно ерзал. До чего же беспокойный. Я хочу сказать, беспокойный по натуре. Стоило автобусу остановиться — перед светофором или на остановке, — он начинал ерзать. Когда какая-то женщина вышла у придорожного почтового ящика, в чистом поле, я слышала, как он барабанил пальцами, пока автобус не тронулся с места. А когда водителю пришлось затормозить из-за идущего впереди трактора, он громко застонал. Потом зашаркал ногами, передернул плечами, почесал колено. Разумеется, левой рукой. Правой не было видно: он прижимал ее к животу, пистолет упирался мне в бок между третьим и четвертым ребром. Он не хотел рисковать.

Чего он ждал от меня? Что я выпрыгну из этого маленького мутного окошка? Попрошу помощи у сидящей впереди старухи? Закричу? Что же, закричать можно, это, пожалуй, имело смысл. (Если они не примут меня за сумасшедшую и не притворятся глухими.) Но я не из тех, кто кричит, никогда я не кричала. В детстве я однажды чуть не утонула, прямо на глазах у спасателей, в ужасе шла ко дну, а губы крепко стиснула! Мне легче умереть, чем кого-нибудь побеспокоить.

Некоторое время мы ехали параллельно с товарным поездом. Я стала считать вагоны: в беду попал — не вешай нос, держи себя в руках. Интересно, почему переименовали эту железную дорогу? Назвали ее Чесси. Чесси — так, пожалуй, лучше назвать паштет для сандвича или женщину — учительницу физкультуры.

Время от времени мне приходило в голову, что в любую минуту меня могут убить.

По транзистору, который слушал солдат, передавали старую популярную песенку «Нет мелочей на свете». Стоит захотеть, можно закрыть глаза и снова танцевать на выпускном балу. Но мне этого не хотелось. Песня неожиданно оборвалась на самой высокой ноте, и мужской голос объявил:

— Прерываем программу, и передаем специальное сообщение.

Ни одни мускул не дрогнул в лице грабителя, но я чувствовала, как он весь насторожился.

— Полиция Клариона сообщает, что сегодня около четырнадцати часов тридцати минут совершено ограбление Мэрилендского банка. Белый мужчина, лет двадцати с небольшим, действовавший, очевидно, в одиночку, скрылся с двумястами долларов в купюрах по одному доллару и с женщиной-заложницей, пока еще не опознанной. К счастью, автоматические телевизионные установки банка функционировали исправно, и полиция не теряет надежды, что…

Солдат повернул ручку транзистора и перестроил его на другую программу. Голос диктора, смолк. На смену ему выплыла Оливия Ньютон-Джон.

— Вот черт!.. — сказал грабитель.

Я так и подскочила.

— Зачем в такой дыре понадобилось устанавливать телекамеры?

Я рискнула взглянуть на него. Уголок рта у него подергивался.

— Но послушайте, — шепотом сказала я. Револьвер ткнул меня в бок. — Вы на свободе! Вы же удрали.

— Конечно… А мое лицо осталось у них на целой катушке пленки.

— Ну и что с того?

— Да они опознают меня.

Опознают? Значит, это известный преступник? Или сумасшедший, какой-нибудь маньяк из местной психиатрической больницы? Да, плохи мои дела.

— Плохо дело! — сказал он.

Голос был тонкий, резкий — голос человека, которому безразлично, что о нем подумают. От такого добра не жди! Я отогнала эти мысли и снова отвернулась к окну, за которым проплывали мирные фермы.

— На что это ты глазеешь? — спросил он.

— На коров…

— Они поджидают меня в следующем городе, вот увидишь. Как он называется?

— Вот что, — сказала я. — Вы слушали радио? Они знают, что у вас есть заложница, и это все, что им пока известно. Они ищут человека с заложницей. Вы должны отпустить меня. Неужели не ясно? Отпустите меня на следующей остановке, а сами оставайтесь в автобусе. Обещаю, я никому не скажу ни слова. Не все ли мне равно — поймают вас или нет.

Казалось мои слова не доходят до него. Он смотрел прямо перед собой, уголок рта все еще подергивался.

— Вот уж чего терпеть не могу, так это сидеть за решеткой, — наконец проговорил он.

— Ясно.

— Терпеть не могу.

— Ясно.

— Ты останешься со мной, пока я собственными глазами не увижу пленку, заснятую в банке.

— Что?

— На таких пленках изображения чаще всего расплывчатые, неясные, — продолжал он, — не будем паниковать. Поживем — увидим. Если пленка не получилась и мне удастся замести следы, я сразу же тебя отпущу.

— Но как же вы узнаете, что пленка не получилась?

— Ее прокрутят по телевизору в вечерних новостях. Голову даю на отсечение.

— Но где же вы будете смотреть телевизор?

— В Балтиморе. Где же еще?