Хулио Кортасар - Экзамен. Дивертисмент

– Твой отец тоже нас очень любит, но ему мы не расскажем ни о чем.

– Это совсем другое дело, – сказала Клара, не глядя на него. – Впрочем, все не так страшно. Надо только не обращать внимания. Мы же не собираемся доносить на него, ничего подобного.

Хуан сел на постель Бебе. Палка сеньора Фунеса стучала уже в коридоре, и вот он, разъяренный, вошел в комнату. Два удара. Еще один. Мольер, да и только.

– Какого черта вы тут делаете?

– Телефон, – сказала Клара, кивая на телефон, словно он был живым существом.

– Пойдемте в столовую, – сказал сеньор Фунес. – Вы что, забыли о десерте?

– Нет, конечно, но зачем спешить, папа?

– Уже половина второго, – сказал он. – Чем раньше выйдем, тем лучше.

Ну что ж, пойдем в концерт, хуже просто ждать, курить, ходить из угла в угол. Проходя мимо зеркала, Хуан увидел свое мокрое, все в поту, лицо. За окном мальчишка повторял: «Вот увидишь, увидишь, увидишь, увидишь, вот!»

Клара доедала десерт, Бебе вырезал из «Лайфа» женскую фигурку; сыр на тарелке у Хуана распластался желтой резиной.

– Сливок двойную порцию, – сказал он Бебе. – Экзаменующимся очень полезно.

– Возьми те, что из холодильника, – сказал сеньор Фунес.

– Ты доволен холодильником? – рассеянно спросила Клара, не отрываясь от еды.

– О, замечательный. Девять кубических футов, чудесный.

– Такой огромный, – сказал Бебе. – Так и хочется залезть в него.

Хуан слушал, думая о своем. Принесли желе, и он поел еще немного, однако слова репортера не давали ему покоя, что-то насчет грибов. Бедный репортер.

– Шестифутовые никуда не годятся, – говорил отец сыну.

– Очень маленькие, – сказал Бебе. – Кладешь кочан капусты, одну морковку и все – больше ничего не влазит.

– А кроме того, в этом сухой лед.

Клара ела желе, прикрыв глаза и подперев голову рукою.

– А бывают еще четырехфутовые на керосине. Кошмарные.

– Какая пакость. Только не говори, что при помощи керосина можно делать холод.

Хуан взглянул и поднялся, чтобы отсесть подальше, на софу, бывшую излюбленным местом его тещи. И принялся грустно писать, забыв и об Абеле, и об экзамене. И когда Клара села рядом, протянул ей бумагу. Клара увидела, что стихи написаны на конверте от письма, разъятом по швам и принявшем форму креста. А в углу дурацкий рисунок – холодильник, нарисованный рукою Хуана.

– Восшествие на трон, – прочитала Клара вслух.

– Ты сумасшедший, – сказал Бебе.

– Под конец ничего не понятно, как всегда, – сказал сеньор Фунес. – Мясо есть больше не будете? – Он позвал Ирму, чтобы она принесла приборы, вытертые как следует, но Ирма сказала, что это воздух такой влажный, она принимала близко к сердцу все замечания. Она поблагодарила Бебе, который удачно заступился за нее, и тщательно вытерла мелкую тарелку, чтобы сеньор Фунес положил себе еще мяса.

– Жестокие стихи, – шепнула Клара, прислонясь к Хуану. – Все, что ты пишешь в последнее время, кажется мне жестоким.

– Совершенно верно. А причина – злость.

– Бедные мы, бедные, – сказала Клара словно сквозь сон. – Нам еще столько идти, а мы уже так устали.

– Сколько идти и как устали – не одно и то же. Если бы можно было разделить эти понятия.

И очень тихо (что выводило из себя сеньора Фунеса) продолжал:

– Мне нужна поэзия обличения, понимаешь? Не социальноподобная чушь, не заочный курс по изучению действительности. Меня не волнуют факты; я обличаю то, что им предшествует, а именно: то, что есть ты, я и все вокруг. Как ты думаешь, может получиться поэзия из такого разрушенного, внушающего такое бешенство материала?

– Послушай сводку новостей, в антракте я позвоню тебе из театра.

– Хорошо, папа.

– Не знаю, – сказала Клара. – Так необычно, что поэзия не дитя света.

– Но такое может быть, дорогая, – прошептал Хуан. – Поэзия сама отыскивает свою истинную родину. Сама знает, где песнь невозможна, и сама развязывает битву за то, чтобы сбросить путы.

– Будь внимателен к любой мелочи. Нет ничего хуже паники.

– Разумеется, старик.

– Не знаю, – потерянно прошептал Хуан. – Я готов был бы плакать всю ночь напролет, лишь бы, проснувшись, найти истину. Я шатаюсь по дому, я сплю у дороги.

– Я – крупинка истины, – сказала Клара. – Как глупо звучит – истина, – тебе не кажется? Дешевые радиопьесы прикончили нежность.

– Мои ключи!

– Ирма, ключи – сеньору!

– Шагом марш, – прошептал Хуан, поднимаясь. – Пошли, старуха. Ты как?

– Ужасно. Я хорошо пройду испытания, по-моему, я буду вся светиться.

– Гегель – друг Коперника?

– Смейся, смейся надо мной.

Но Хуан не смеялся. «Ну вот, – подумал он. – Улица, осталось несколько часов. Что за идиот, вздумал угрожать ей. Тоже мне аноним выискался, дурак, его куриный почерк нам известен уже тысячу лет». Ему стало почти жаль Абеля, но все равно, надо было что-то делать, остановить это наступление на них: сперва лицо —

БЕЛЕЛО

под круглою синей шляпой,

а потом – письмо, первое прямое действие. Теперь уже мало было не обращать на него внимания. «Вот сдадим экзамен, – подумал Хуан, встряхиваясь, точно мокрый пес, – и пойду его искать». Как всегда, придумав план, он почувствовал удовлетворение, мысли пришли в порядок. How to stop worrying and start living [62] Как перестать волноваться и начать жить ( англ. ). , двадцать песо, звон. по тел.

Превосходно заметил Сесар Бруто: после того как принялись сносить здания, Буэнос-Айрес перестал быть тем, чем был раньше. Non sum qualis eram bonae sub regno Cynarae [63] Уж не тот я, каким был при Цинаре моей ( лат .). .

И когда такси выехало на улицу Девятого Июля, сеньор Фунес вдруг застыл, увидев фасад театра «Колон», к которому власти недавно пристроили навес pour faire pendant [64] Для симметрии ( франц. ). .

– Но ведь здесь, перед театром, было кафе, – сказал сеньор Фунес.

– Было, – согласилась Клара.

– Кафе, где собирались музыканты.

– Угу.

– Поразительно, – сказал сеньор Фунес, – как изменилось все за такое короткое время.

Он глядел в глубь проспекта, машины двигались беспорядочно, перспектива заслонялась клочьями тумана. При повороте на Тукуман такси занесло, и на мгновение Клара почувствовала, что соскальзывает в дурноту.