Хулио Кортасар - Экзамен. Дивертисмент

да, конечно, это была ванночка, цинковая детская ванночка, формой напоминающая плавучий гробик, изящно окантованная серенькая ванночка, которую вода наполнила белыми звездами,

синими отсветами, —

как бы прервавших на минуту какую-то церемонию. Задняя часть помещения тонула в полумраке, желтый свет освещал только круг в центре (но Андрес успел увидеть и других служащих, толпившихся в глубине, кожаный диван и длинную фигуру, лежащую на нем, не то спящую, не то в обмороке). Никто почти не разговаривал в этот момент, и, хотя женщины посмотрели на Андреса, и он был совершенно уверен, что его присутствие замечено, тем не менее все шло своим чередом, и начальница кредитного отдела сделала знак одному из мужчин, и тот выступил вперед —

в ожидании результатов анализов —

(«Как они долбят по темечку этими анализами», – сказал кто-то в глубине комнаты) —

и подошел к ванночке, ожидая от начальницы кредитного отдела следующего знака, чтобы, повинуясь ему, медленно нагнуться, опустить ладонь в воду, зачерпнуть ее и, наклонив голову, омыть рот и подбородок, —

меж тем как одна из девушек поджидала с полотенцем, уже довольно мокрым, и начальница кредитного отдела сказала что-то, чего Андрес не расслышал, потому что как раз в этот момент шел мимо окон к людям, столпившимся вокруг человека на диване. Продавец Лопес направлялся туда же с другого конца комнаты, страшно возбужденный, неся в руках губку, смоченную в уксусе (пахло уксусом, хотя позже Андресу подумалось, что это мог быть и нашатырный спирт или смесь солей вроде тех, что Стелла носила в сумочке в те дни, когда —

хотя больше всего это походило на уксус). За спиною он слышал перешептывания, плеск воды. «Они потеряли голову», – подумал Андрес, а потом подумал, что нет, что как раз голову-то они и спасали; техника очищения —

потому что это был один из способов,

О, ЖЕНЩИНА,

хитроумных способов —

да, проводили губкой по губам, и тут Андрес в подробностях разглядел человека на диване: вытянувшуюся неподвижную фигуру, лицо (да, теперь-то он понял, с него сняли очки, один из служащих держал их в руках), которое столько раз видел на лекциях, густые брови, щеки без растительности, тощую шею, на которой висел мятый и смешной синий галстук, узел галстука был отпущен. Он не знал, кто это, но испытал шок узнавания, чувство братства, возникающее в группе, команде, в помете —

«Только не братства, – подумал он, – скорее чувство уверенности от мысли, что всегда будем встречать те же самые лица в книжных магазинах, и в Обществе писателей, и в Заведении, и в концерте. И этот…» Он встречал его в картинных галереях, в кинотеатрах, где они оба (теперь он осознал этот параллелизм) досиживали до конца на фильмах Марселя Карне или Лоуренса Оливье. «Он бывал на концертах Исаака Стерна, – подумал Андрес, вдруг испытывая тоскливое чувство, – был на последней выставке Батле Планаса, на лекциях дона Эсекьеля, на занятиях Борхеса в Обществе культуры —».

– Ему стало плохо у двери, – сказал продавец Лопес, узнав Андреса.

– Стоял, отбирал книги, а потом видят: он падает. Вот это приведет его в чувство, а ты, Освальдо, принеси лучше воды, да погляди, нет ли коньяку. Такая жара —

но он знал (и Андресу было ясно, что он знал – все это знали), что губка была просто жестом и уксус (или нашатырь) – тоже жестом.

– А врача нет? – прошептал он устало, цепляясь за край дивана.

– Ничего страшного, просто обморок. Такое тут не в диковинку.

Андрес смотрел на тело: темные волосы, короткие и нечистые, грязные ботинки, длинные ноги. Рука (огромная, худая) покоилась на колене, другая, вывернутая ладонью кверху, словно просила что-то. Из-под ресниц сквозило зеленым. «Кто бы это мог быть? – подумал Андрес. – И почему вдруг —».

Он прикрыл глаза, чуть покачнулся. Продавец Лопес кинул на него беспокойный взгляд, Андрес открыл глаза, почувствовав в носу ожог нашатыря. Глубоко вдохнул, улыбнулся.

– Ничего, чепуха, – сказал он, отстраняя губку. – Кто этот человек?

– Не знаю, – сказал продавец Лопес. – Приходил часто, но его счета у нас не было. По-моему, очень молодой, я иногда его обслуживал.

Все смотрели на тело. Андрес снова услыхал плеск воды за спиной, шепот. Прежде чем уйти – потому что, действительно, ему тут нечего было делать, – он остановился в изножье дивана и поглядел на мертвеца, охватил его взглядом с головы до ног. Ему показалось, что рука, лежавшая ладонью кверху, чуть заметно сжималась: но это была игра света.

Сидя на ступеньках спиной к стене, он смотрел на ботинки, бегавшие вниз и вверх по лестнице. Прошел продавец Освальдо со стаканом воды. Прошел бледный молодой человек, подходивший к телефону.

– Не знаю, что и думать, – прошептал Андрес. – Умер ли он вовремя или достоин был продержаться еще какое-то время? Какое право имел он умереть так, именно сейчас? Ну и фокус.

Он чувствовал раздражение, перед глазами стояло лицо, такое белое, невыразительно-гладкое, с выступающими скулами, слабым подбородком, запавшими висками. «Эскапист, смылся, – подумал он зло. – С одной стороны – туман, с другой – “Восемьдесят женщин”, вот и сбежал. Трус». Но жалость побеждала. Теперь ему отчетливо представлялась тощая фигура в коридорах «Одеона», вспомнилось, как однажды они случайно наткнулись друг на друга, обменялись извинениями возле касс в кинотеатре. И всегда – один, иногда разговаривал с друзьями, но всегда – один. Кто он был? Должно быть, от него остались книги, пластинки. Горько усмехнувшись, Андрес упрекнул себя в потребности все квалифицировать. Единственно ценное, что он мог сказать, была фраза Марло по поводу Лорда Джима: «Не was one of us» [80] «Он был один из нас» ( англ. ). . Но, по сути дела, она ничего не объясняла.

«Ну вот, – подумал он. – Теперь он начнет гнить. Пройдет через все стадии нормального трупа». Странно, при этом он видел себя самого, он думал о том мертвеце, а видел себя, видел, как разлагается он сам. А как же иначе? Если в чем-то и можно быть уверенным, то именно в этом финальном превращении в мыло; предвидеть это (даже если тело само отпрядывает назад, словно конь, увидевший скелет) означает почти достичь нравственного совершенства. Пронести до последнего вздоха, до последней черты ощущение жизни, своей человеческой ипостаси. «Я не кончаюсь со смертью, – подумал он, обжигая рот сигаретой. – Я был моим телом, и я должен быть верен ему, быть с ним до самого конца. Воображение доходит до двери и там прощается, любезная гостья. Нет, давайте выйдем на улицу, пойдем и дальше вместе. Если со смертью я кончаюсь, то что это за ощущение жизни, которое я сейчас испытываю, это ощущение себя, которое ужасным образом продолжается во мне ночь за ночью, раздувается, разрастается, разрывается и съеживается. Самое меньшее, на что я способен, – это предвидеть его разрушение, взглянуть на него еще из жизни. О, Орканья, художник, живописующий гниение —».