Хулио Кортасар - Экзамен. Дивертисмент

Профессор шел следом за ними, что-то бормоча и ломая руки. Репортер оглянулся на него.

– Постарайтесь пересмотреть свой метаболизм, – сказал он ему вежливо.

– Я… – сказал профессор, но остановился, и туман тотчас же стал разъедать его, как кислота.

Они жадно схватились за сигарету и остановились раскурить ее перед жилым домом с садиком, из которого пахнуло лугом, топтаным клевером. Не верилось, что такое может быть, и они вошли в сад, прошлись по влажным плитам. Репортер сорвал листик и сунул в рот. Курил и грыз листик. Они уже выходили из сада, когда Хуан, стоявший на углу, стал делать им знаки.

– Похож на призрак, – сказал репортер. – Че, этот туман искажает образы. Первый раз я…

Андрес прихлопнул букашку, застрявшую в волосах у репортера. Они оглянулись назад, на Реконкисту, но профессора уже не было.

– Наверное, сидит за своим столиком в «Швейцарском», – сказал репортер, – где у него весь фасад как на ладони. А машина декана, заметь —

– Хватит, прошу тебя, – сказал Андрес. – Ну вот, мы уже почти дошли до деревьев, до их тени. И не возвращайся больше к этой блевотине.

– Хуан зовет нас.

– Пошли, они уже, наверное, успокоились. Слышишь, рояль?

– На верхнем этаже, – сказал репортер, принюхиваясь к воздуху. – Как хорошо, что кто-то еще… Танго, че, надо же – «Бабочка».

Они нагнали Стеллу, которая ждала их, молчаливая и как будто немного сонная.

пропел репортер. – Танго, Андрес, а не правительственные сообщения. Я берусь написать тебе историю с тысяча девятисотого года по сегодняшний день из одних только танго.

– Наверно, занятно, – сказал Андрес, совсем его не слушавший.

– Аптека «Сориа».

– Итак, всем коллективом решено отправиться в «First and Last», – говорил Хуан, прислонясь к витрине, в которой Клара разглядывала духи и пудру. – Но никакого ужина, че, только выпивка и фирменный копченый окорок.

– А потом… – сказала Стелла бодро.

(«Потом по домам».)

– Потом – ничего, – прервал ее Андрес. – Забудь ты это словечко хоть на минуту и погляди на пожарных, какие бравые ребята.

Они услыхали вой сирены, что-то прокатило мимо, в глазах зарябило. Вблизи реки жара была еще более влажной и моросил мелкий дождь.

– Объясни мне, пожалуйста, как может в одно и то же время стоять туман и идти дождь, – сказал Хуан. – Интересно: вода проливается сквозь туман? Или это происходит в разных измерениях?

– Ему интересно, – сказала Клара, переходя улицу. – А объяснений не дают. Лучше бы… – она замолчала и остановилась в дверях кафе, глядя на то, что происходит внутри. Андрес, который шел за ней следом, увидел их почти в тот же момент. Самый молодой только что сидел рядом с ними в вестибюле Факультета; другой – тот, что играл в карты и пререкался со смотрителями. Они сидели за столом посреди зала, а на столе перед ними лежали развернутые дипломы, —

и они смотрели на дипломы —

а на столе рядом с дипломами – бутылка грапы и жареный картофель —

(мощный вентилятор перелопачивал воздух и шевелил их волосы, ко всеобщему удовольствию) —

Хуан встал в дверях и сложил руки рупором:

– Дипломники липовые!

Андрес с репортером ухватили его за руку и потянули —

ВНИЗ ПО СКЛОНУ, НЕ СПЕША

Стелла смеялась с перепугу, Клара шла впереди, холодная и онемевшая, как будто безразличная ко всему. Студенты даже не выглянули за дверь.

– Невероятно, старик, – жаловался репортер. – Мало тебе одного скандала, ты еще хочешь устроить шум в таком кафе? Ты думаешь, я затем пошел, чтобы мне напоследок расквасили физиономию?

– Va bene [91] Ладно ( итал. ). , – сказал Хуан. – Ты прав. Организованность и порядок – превыше всего. Хочешь видеть, как ставят фингалы, – плати пятнадцать песо за место у каната и смотри, как на ринге молотят друг друга.

– Слушай, старик, – говорил жалобно репортер, ожидая, что скажут Клара и Андрес, но те ни слова не проронили; они завернули за угол и нос к носу столкнулись с людьми, бежавшими со стороны улицы Кордова. Свистки (с Кордовы, а может, и еще дальше), и один из бежавших, пулей пронесясь мимо Клары, выдохнул ей что-то вроде: «Живые, спасайтесь» или «Живей, опасайтесь», потом он споткнулся, на мгновение застыл на одной ноге, обретя равновесие, и кинулся дальше, а за ним темными комьями неслись другие, словно подстегиваемые полицейскими свистками. Репортер отдал приказ прижаться к стене за выступом дома и оглядеться, что происходит; они сбились в кучку в тени дома (здесь не было фонарей, а кафе на углу закрыто, как и табачный киоск) и смотрели на бегущих людей.

– Какая-то демонстрация, – сказал репортер. – Их разгоняют.

– Не думаю, – сказала Клара. – За ними бы не бежали так далеко.

– Смотри-ка, там, за углом, несут раненого, – сказал Андрес.

– Тяжелораненого, – сказал репортер, который уже увидел руки раненого, свисавшие до земли; группа молча и очень медленно двигалась в их сторону и остановилась совсем рядом, повинуясь приказанию высокого мужчины в серой рубашке и в берете. «Славный подарочек», – подумал репортер, когда они положили раненого почти к его ногам, что-то бормоча и перешептываясь, —

лучше бы на Майскую площадь, и там

рассыпаться —

такой молодой, ну все, а ты и не понял,

что конец, —

почему это конец —

я тебе говорю —

– Положите мой пиджак ему под голову, – сказал светловолосый парень, дрожавший (возможно) от возбуждения. – Мне кажется, что… – Он недоверчиво поглядел на Андреса, потом на Клару. Раненый хватал воздух ртом, на губах у него застыли слюна и пух; его посадили, прислонив к стене, кто-то подложил ему под затылок свернутый пиджак. Все не столько смотрели на раненого, сколько переглядывались между собой. Раненый вдруг вскрикнул сухо и коротко, как пролаял, и, выпростав руку, прижал ее к животу. В темноте видно было плохо. Андрес заметил, что ноги мужчины то и дело пропадали в стелившемся по земле желтом пару. Только голова в черных кудрях ясно рисовалась в тумане.

– Что произошло? – спросил репортер человека, стоявшего рядом с ним.

– А что, вы думаете, произошло? – сказал другой. – Мы шли себе в парк Ретиро и —

– Siamo fregati, – сказал еще один. – Andiamo via subito, Enzo [92] Мы влипли… Смываемся, Энцо ( итал. ). .

– Да щас, погоди. В общем —

Но Андрес уже видел, как они поспешно уходили, один за другим ныряли в туман. Репортер потребовал, чтобы стоявший рядом с ним парень все-таки объяснил ему, но вдруг увидел, что его тоже нет, он уже завернул за колонну, и темень поглотила его. Остались только раненый и светловолосый парень, снявший пиджак. Остальные уходили группками или просто убегали по одному, бежали посередине улицы, меж немногочисленных машин, спускавшихся от Ретиро, – и репортер заметил, что ни одна машина не проехала по улице вверх. «Бледное бормотание, – слова механически приходили сами. – Бледное бормотание. Бледное». Он повторял: бледное, бледное, – пока не вытряс из слова смысл, пока не снял с него шелуху всех ассоциаций и не раскрыл его голое звучание, не обнажил его форму – бледный, – его звучное ничто – бледный, – пустота, в которой помещалась эта, другая бесцветная противоположность розового, отрицательная суть того, что в свою очередь —