Чезар Петреску - Патриархальный город

— Нет. Ничего.

Тудор Стоенеску-Стоян ничего не сказал, потому что сказать ему было нечего.

Он бессознательно оглядывал комнату, стены, книжные полки, выцветшие гравюры, мало-помалу проникаясь теплом и уютом обители книжника, любителя библейской премудрости и древних поучений.

Печей еще не топили. Но от стен, книг, гравюр, шерстяных деревенских половиков веяло теплом и обволакивающим домашним покоем, какого он никогда не знавал в той тесной бухарестской квартире, где увидел свет и провел безрадостное детство, существуя на нищенское жалованье отца, служившего секретарем в суде, рано овдовевшего, угрюмого человека, который не любил своего дома и понятия не имел, что такое домашний очаг, с его милыми и уютными пустяками. А здесь пахло айвой и яблоками, которые были разложены по верху книжных полок; на подоконниках в глиняных горшках — осенние цветы; старое, но покойное кресло; кофе в старомодных пиалах — все, словно целительный бальзам, нежило и согревало душу!

Тудор Стоенеску-Стоян расслабился. Погружаясь в приятную дрему, примирялся со всей вселенной, с самим собой, со своими тайными пороками и грехами. Стоит ли думать, говорить, отвечать?

Сидя на жестком стуле с прямой спинкой, точной копии стула Кристины Мадольской, возможно, полученном от нее в дар, старик аккуратно скручивал сигарету, не спуская с Тудора своих кротких, доброжелательных голубых глаз. Вставив сигарету в мундштук, зажег, затянулся и сказал:

— Как ничего? Вам нечего сказать?.. Понимаю… Вы еще очень далеки от всего, что в нашем городе свершается и рушится изо дня в день. Впрочем, я пригласил вас к себе, в это скромное жилье пенсионера, вовсе не для расспросов. Я хотел сам кое-что рассказать вам; поделиться сведениями и мыслями о наших городах и их судьбах. Эти мысли и факты — итог всего, что я прочитал, изучил и обдумал почти за полвека; это может пригодиться для ваших романов…

— Ох! Мои романы! — отмахнулся Тудор Стоенеску-Стоян. — Не будем о них говорить.

Иордэкел Пэун покачал головой.

— Напротив, давайте поговорим. К чему эта скромность? Какой в ней прок?.. Признаю, вы взвалили на себя тяжкое бремя, весьма тяжкое. Однако какая благородная миссия для писателя и всей нашей литературы!.. Вам предстоит заполнить огромную лакуну; достойный сожалению пробел, вряд ли простительный для литературы!.. Простите мне назидательный тон. Видите ли, в молодости мне довелось поработать учителем. Я преподавал в здешнем лицее историю и географию. Отсюда и этот наставительный, назидательный тон. Так сказать, профессиональная болезнь… Когда у меня пропал слух и я уже не мог преподавать, пришлось уйти на пенсию. Но учительские привычки остались. Раз в год мне случается выступать с публичными лекциями. Сограждане это терпят и, по деликатности, многое мне прощают. Не знаю, как долго вы будете в состоянии выносить мои разглагольствования?

— Ну что вы такое говорите, господин Иордэкел?! Для чего же я пришел? Почему поспешил принять ваше приглашение, которое…

Старик ткнул сигарету в пепельницу. Потянулся на жестком стуле, распрямляя и без того прямую костлявую спину, и продолжал:

— Хорошо. Допустим. Но вы уж сами отбирайте из моего рассказа то, что вам покажется дельным и полезным, что не сочтете преувеличением или фантазией маньяка… Я упомянул о достойном сожаления и вряд ли простительном пробеле в нашей литературе. Чего же именно ей недостает? Подлинных городов, представленных в истинном свете. Мы только и делаем, что противопоставляем город селу. Получается, будто все доброе и достойное идет от села и крестьян. А все дурное и скверное, достойное осуждения и хулы, — от городов и горожан. Как, например, у Николае Филимона в романе «Старые и новые мироеды», — если начинать ab ovo [33] С самого начала (лат.) . . Или в «Потерянном письме» Караджале. В «Паразитах» у Делавранчи. В романах из провинциальной жизни Михаила Садовяну: «Увядший цветок», «Записки Некулая Мани», «Мертвая вода», «По Серету мельница плыла». Или в книгах Теофила Стериу. И во многих, многих других произведениях. Доля истины в этом есть! Но, без сомнения, только доля… А отчего это? Где причина? Как это объяснить?.. До сих пор ни литературная критика, ни история литературы не ответили на этот вопрос. Думаю, что и вы не сможете на него ответить.

Тудор Стоенеску-Стоян заерзал в мягком кресле и развел руками.

— А что же на это ответишь. Что я тут мог бы сказать?

— Значит, отвечать придется мне! — улыбнулся хозяин, оглядывая полку с часословами. — То есть отвечать будут книги, по большей части воспоминания и путевые записки иноземных путешественников. Однако запаситесь терпением и мужеством, ведь в своей длинной лекции, без начала, без конца, я буду излагать все подряд, что придет в мою стариковскую голову, — а вы уж сами отделяйте зерно от плевел. Надеюсь, хотя бы выводы окажутся небесполезными для ваших исторических романов, автор ведь обязан считаться с фактами подлинной истории. Признаюсь, еще два-три года назад эта подлинная история была для меня тайной за семью печатями, словно ларец с грамотами госпожи Кристины Мадольской. Вот вы уже недоверчиво улыбаетесь, а напрасно. Я действительно был не только глух, — я был и слеп. Переводил тексты, писанные черным по белому, совершенно не понимая их смысла. Пока в один прекрасный день мой друг Григоре не дал мне прочесть исследование одного ученого — много моложе меня, с иными взглядами и не такими склеротическими мозгами, как у меня. Он вставил в мои старые очки новые стекла. Что это был за день, что за ночь! Каково это — вдруг обнаружить, что все, во что верил и что казалось тебе само собой разумеющимся, было ошибочно, лишено смысла. Эта благословенная катастрофа произошла со мной на старости лет. А до тех пор я обманывался сам и обманывал других.

— Не могу этому поверить! — от души возмутился Тудор Стоенеску-Стоян. — Не могу, господин Иордэкел, хоть убейте.

— Тем не менее это так… — грустно улыбнулся старик. — Благодаря книге, полученной от моего друга Григоре, у меня раскрылись глаза и посветлело в голове. И теперь, говоря с вами, я опираюсь на опыт и суждения, отличные от тех, с которыми жил и в которые верил… Одним словом, есть факт, который теперь не вызывает у меня сомнений! Иноземные путешественники, начиная с отдаленных эпох и кончая совсем недавним прошлым, все до единого без устали твердят о богатстве и живописности сельского быта, которые поражают иноземцев на каждом шагу, стоит только вступить в пределы двух дунайских княжеств. Разнообразие пейзажей, разнообразие крестьянских нарядов, жизнь в духе идиллий Феокрита, Виргилия и Лукреция. Факты, о которых столько говорено-переговорено… Но вот что странно! Те же самые путешественники, которые только что столь охотно расточали свои похвалы, стоит им перейти к описанию городов и замков бывших дунайских княжеств, вдруг, словно сговорившись, разом теряют дар речи. А если случайно и упомянут о них, то в выражениях куда более сдержанных, сухих и осторожных, словно испытывая неловкость. И это, заметьте, в лучшем случае, когда, удивляясь и осуждая, не хотят напрямик высказать свое сожаление или — более того — возмущение столь явным неблагополучием в муниципальном управлении, в вопросах санитарии, стиля, архитектурной цельности, уважения к старинным сооружениям там, где они хоть как-то сохранились; отсутствием даже намека на гражданское самосознание и городскую культуру. Самые великодушные из иноземцев отделываются крайне банальными и всегда обтекаемыми суждениями. Или снова и снова ищут утешения или смягчающих обстоятельств, толкуя о живописности! Далась им эта живописность! Разумеется, это обман зрения, когда смотрят с почтительного расстояния, и чем больше расстояние, тем легче обмануться. Восторгаются садами, деревьями, зеленью, растительным миром… Но все это — хрупкий, зыбкий мир, рассеивающийся тотчас, стоит лишь неосторожному путешественнику, подойдя поближе, увязнуть в грязи на узкой улочке или заплутать в зарослях бурьяна на пустыре! Стоит ему вплотную столкнуться с неприглядностью этих краев, издали столь живописных и очаровательных, в которых — себе на горе — влачат жалкую жизнь аборигены, задыхаясь в тучах пыли или утопая в гнилых болотах, где квакают лягушки и роятся то тучи мух, то полчища комаров, смотря по времени года. И тотчас у путешественника меняются оценки и сам тон. Беспощадное осуждение! Совершенно оправданное разочарование!.. У себя на полках я нашел несколько таких описаний нашего Кэлимана, которые звучат вполне — даже слишком — злободневно и для нашего времени, совпавшего с владычеством господина префекта Эмила Савы и господина примаря Атанасие Благу… Независимо от подданства и национальности путешественников, — будь то французы, итальянцы, русские, саксонцы, англичане, голландцы, шведы, — от рода занятий, — проповедники-францисканцы или иезуиты, заблудившиеся рыцари последних крестовых походов, московские паломники, духовные лица из Малой Азии, члены политических и дипломатических миссий, торговцы, эмиссары и лазутчики из соперничающих портов Средиземного и Адриатического морей, венецианцы, генуэзцы, падуанцы, пизанцы или рагузинцы, авантюристы или исследователи, скитавшиеся по свету из бескорыстной любознательности и стремления узнать мир своего времени, — почти все они, на протяжении пяти веков, не скрывали своего недоумения, замешательства, разочарования и огорчения, главным образом по поводу таких вот несоответствий и контрастов, встречавшихся на каждом шагу. И почти всегда сопровождали свои свидетельства грустными размышлениями о том, как тяжко сказываются на состоянии края разорительные войны, опустошительные нашествия, захваты, политическая неустойчивость и экономическое истощение податного люда, физическая, социальная, а значит, и нравственная нищета народа, все более жестоко эксплуатируемого и угнетаемого внутренними и внешними поработителями. Эти два небольшие княжества, какими бы цветущими оазисами они ни казались, гибнут от внутренних противоречий, а их надежды на будущее убиты в зародыше…