Чезар Петреску - Патриархальный город

Так значит, каждое ее посещение, доставлявшее, как ей казалось, только радость и немного тепла, на самом деле кончалось слезами?

— Это правда, Михэицэ? Правда, Исабела?

Они не отвечали. Ни тот, ни другая. Адина обратилась к старшим мальчикам, только что вошедшим со свертками в руках.

— Амелика, Фабиан, — это правда? Всякий раз, как я ухожу, Исабела плачет?

Мальчики переглянулись, не зная, ответить или промолчать. Мало того, что Белуца всегда плакала после ухода «тети Адины» — она еще бывала «злая», сердилась по пустякам, ни за что наказывала их, так что в конце концов ревели все. За апельсины с инжиром приходилось расплачиваться.

Теперь и до них дошло, что между приходом «тети» и «злостью» сестры существует связь, которую Михэицэ, сидевший с больным горлом между подушками, пока их не было, высказал за них четко и определенно. Адина с горечью угадала ответ по их неловкому молчанию, переглядыванию и внезапно посуровевшим личикам.

Она обняла Исабелу за плечи, заставила ее подняться со стула, подвела к окну и заглянула в самую глубину ее глаз.

— Это правда, Исабела? Когда я ухожу, ты плачешь? Значит, для этого я прихожу сюда?

Исабела не опустила взгляда. И сказала совсем просто:

— Пора, видно, высказаться откровенно, раз и навсегда! Ты приходишь не для этого. Но так получается… Это и понятно. Когда я с ними одна, я тупею. Забываюсь. У меня другие заботы. Я живу только ими. У одного ангина. Другой порвал ботинки… Думать о себе у меня нет времени. Но всякий раз, стоит тебе к нам зайти, все во мне переворачивается. Ты бередишь мне душу… Я снова обо всем вспоминаю! И как же мне после этого не плакать? Я не героиня классических трагедий. Как мне не быть «злой» с ними? Мне далеко до христианских мучениц, находивших наслаждение в страданиях и самоотречении. Я всего-навсего человек из плоти и нервов…

— Значит, мне лучше не приходить?

Исабела ничего не сказала. Но, как и недавнее молчание мальчиков, ее молчание было ответом.

— Это странно, Исабела! — с грустью произнесла Адина Бугуш. — Я думала, мы с тобой так близки — и вдруг ты оказалась далеко-далеко! Сегодня утром я была очень счастлива!.. И пришла поделиться с тобой… Ты представляешь, с чем я ухожу?

Исабела, сжав губы, глядела на падающий за окном снег.

Мальчики смирно сидели на кровати, свесив ноги.

Они не осмеливались развернуть пакеты. Чувствовали, что происходит что-то непонятное и очень серьезное.

— Тогда придется вернуть тебе назад и тетради?.. Когда школьные подруги прощаются навсегда, они возвращают друг другу полученные подарки.

Исабела пожала плечами:

— Можешь делать с ними, что хочешь… Если ты отошлешь их мне, я брошу их в огонь. Можешь сделать это сама.

— В таком случае я их сохраню, Исабела. Сохраню не для себя. Для тебя. В любой момент ты сможешь взять их обратно.

— Не напоминай мне об этом! Разве не видишь, как мне это больно? Как я могу не плакать, если ты только об этом и говоришь?

Адина Бугуш опустила голову. Да, она виновата, хотя хотела только добра. Она обняла Исабелу за плечи. Попыталась улыбнуться. И не смогла.

Притянув ее к себе, поцеловала в лоб.

— Всего хорошего, Исабела… Но прошу, не думай, что ты одна на свете. Помни, я по-прежнему живу в этом городе, и для тебя, Исабела, я все та же.

Она повернулась к кровати:

— Всего доброго, мальчики.

Амелика и Фабиан слезли с кровати. Соблюдая приличие, поцеловали ей руку.

— Смотрите, не огорчайте Белуцу!..

Один Михэицэ, больной ангиной, сидевший среди красных подушек, остался непреклонным. Он мстительно стиснул кулачок:

— Уходи, нехолосая! Уходи!..

Когда за Адиной Бугуш закрылась дверь, Исабела рванулась следом. Протянула с мольбою руки. Но, словно скованная злыми чарами, застыла на месте. Руки ее опустились. Она упала на стул и закрыла ладонями лицо.

На улице Адина Бугуш прижала тонкие пальцы к вискам.

Пес, как всегда, проводил ее до калитки. Он ждал, что она дружески потреплет его по мокрой шерсти. Ждал ласкового вопроса:

— Что поделываешь, Дуламэ, старичок? Еще не ушел на пенсию?

Но теперь Адина не замечала его.

Она смотрела перед собой. Впереди и позади нее, справа и слева — со всех сторон падал снег, серый, как пепел.

— Вот эти тетради! — сказала Адина Бугуш, выкладывая тетради на столик из никеля и стекла.

Длинными пальцами она бережно разгладила загнувшиеся углы. Затем, положив на них руку, поглядела Тудору Стоенеску-Стояну в глаза, надеясь увидеть в них искорку любопытства, нетерпения, интереса.

Но ничего такого не увидела.

Разочарованная, продолжала:

— Но прежде чем вы их раскроете, я считаю нужным в нескольких словах рассказать их историю…

Тудор Стоенеску-Стоян, уже освоившийся с ролью духовника, ментора и арбитра, придал своему лицу подобающее случаю выражение, словно сидел за столиком пескарей.

— Держу пари, что история печальная! — сказал он с улыбкой. — С некоторых пор я замечаю, что здесь, в городе, меня усыновившем, не печальных историй не бывает…

Адине Бугуш не понравилась эта высокомерная, насмешливая и скептическая улыбка завсегдатая кофейни.

Странно! Ей многое теперь не нравилось в друге Санди, хотя еще несколько месяцев назад она относилась к нему так искренне и доверительно. Ее коробили разные мелочи, которые, возможно, были и прежде, но тогда она их не замечала; а может быть, они стали проявляться лишь в последнее время. Пристально глядя ему в глаза, она продолжала:

— Вы угадали. Это печальная история. И в самом деле, истории всех здешних жителей печальны, каждая по-своему… Но эта «история», мне кажется, должна заинтересовать вас больше других, поскольку речь пойдет о писательнице. О поэтессе. Правда, непечатавшейся. О поэтессе, наделенной — на мой непросвещенный взгляд — большим, очень большим талантом.

Улыбка, тронувшая губы Тудора Стоенеску-Стояна, как-то незаметно превратилась в издевательскую, презрительную усмешку.

— Город, как я вижу, просто набит писателями и поэтами. Растут как грибы!..

На мгновение ему стало стыдно. Он чувствовал, что виноват перед тем мальчуганом, который вот так же доверил ему свои тетрадки. А он все тянул и тянул с ответом. Говорил, что затерял ключ от ящика и никак не может найти. Возмущался назойливостью ученика Джузеппе Ринальти, когда тот нетерпеливо стучался к нему в дверь или следовал за ним по улицам с шапкой в руке. Однако угрызения совести мучали его не слишком долго. Со злобным удовлетворением он подумал, что теперь уже можно их ему вернуть. Вряд ли они попадут в Рим к назначенному сроку.

Адина Бугуш заметила, как менялось выражение лица Тудора Стоенеску-Стояна. Было в нем что-то неискреннее, настораживающее, неприятное, словно обозначилась, наконец, тщательно скрываемая червоточина.