Чезар Петреску - Патриархальный город

— Но куда они уехали? Куда брали билет?.. Она вам ничего не говорила? До какого города? Адреса не оставила?..

Мадам Тимофтеску, вновь обнажив синие десны, снисходительно захихикала над таким наивным вопросом.

— Дура она, что ли, адрес оставлять… А ну как я раздумаю, как вот теперь, да и пущусь за ней следом требовать возмещения, как мне Павелеску советовал? Для этого, что ли, адрес оставлять? А если его налоговый инспектор узнает да бумагу из управления в управление пошлет, чтобы ее вещички с молотка пустили? Для этого, что ли, адрес оставлять? Не такая уж она была дура. То ли дело — садишься в поезд! Поезд следов не оставляет! Страна велика и широка…

— И сколько она вам должна, мадам Тимофтеску? — поднялась Адина с перил веранды. — Вы подсчитали, на какую сумму убыток?

— Как не подсчитать, дорогая госпожа! Пришел Костикэ и все оценил. Говорит: «Коли когда-нибудь на ее след нападешь, подавай в суд. Тестюшка проведет дело по всей форме…» Тесть-то его, Павелеску, значит, в суде состоит…

— Ну, и во сколько он оценил ущерб?..

— Две тысячи и пятьсот лей, дорогая госпожа! Это если все по доброй воле. А на суде, чтоб свое получить, пять тысяч требуй. Это уж известно! Мне и Павелеску советовал…

Адина Бугуш порылась в сумочке. Столько денег при ней не оказалось.

Она вынула, сколько было, — чтобы сосчитать. Положила на перила письмо — никому теперь не нужное письмо Теофила Стериу. Слишком поздно он написал, и письмо пришло слишком поздно.

— Послушайте, мадам Тимофтеску. У меня с собой только тысяча сто лей… Пожалуйста, вот вам тысяча. Я была должна Исабеле гораздо большую сумму… И плачу за нее. А после обеда пришлю остальное…

Старуха мгновение колебалась:

— А вы не обидитесь, если я у вас спрошу, дорогая госпожа?

— Нет. Говорите!

— Не сама ли она вас часом и прислала, — барышня Исавела, значит? Может, вы только хотели у меня разузнать да послушать, что про нее люди говорят? Может, она вам написала и прислала вас, чтобы дело миром уладить?

— Нет, мадам Тимофтеску. Я сама ее ищу. Сама хотела бы узнать ее адрес. Но не с той целью, с какой вы или налоговый инспектор. А чтобы передать ей добрую весть.

— Насчет денег? — заинтересовалась старуха.

— Насчет денег и кое-чего еще, что для нее дороже денег.

— Вот и еще одна такая! — воскликнула мадам Тимофтеску, в изумлении поднося руку к беззубому рту. — Я думаю… Чего тут волынку тянуть! Я составлю счет на две тысячи лей. А вы пришлете мне вторую тысячу, и дело с концом. Получите расписку! Костикэ составит, а я подпишу, то есть палец приложу, потому как, по правде сказать, в грамоте не сильна… Жития святых еще могу читать… А уж писать — где там! Но расписку по всем правилам на две тысячи лей вы получите.

— Нет, бабушка, пардон — мадам Тимофтеску. Расписка мне не нужна. А сумма пускай остается, как оценили: две тысячи пятьсот.

— Еще одна! — продолжала изумляться крючконосая старуха в черной шали, зажав деньги в скрюченных пальцах скряги. — Можно сказать, на дороге нашла… Возьму отсюда сто лей на поминовение Аргиру, спаси господи его душу… Как же звать-то вас, милая сударыня?

— Это не имеет никакого значения… Счастливо оставаться, мадам Тимофтеску!.. И не ругайте больше Исабелу!

— Да не ругаю я ее, госпожа!.. Просто поплакалась вам об своем кровном. Теперь вроде как плакаться нечего, и, по правде сказать, мне уж и жалко ее, где-то она сейчас с тремя ребятишками на шее.

До ворот вместо старика Дуламэ Адину провожала крючконосая кумушка в черном платке.

Извозчик взмахнул кнутом.

Повернулся на козлах:

— А я тут уже бывал с вами, госпожа. Подвозил года два назад.

— Хорошо-хорошо. Погоняй быстрее. Больше тебе сюда не ездить.

Узнав о смерти своего знаменитого друга Теофила Стериу, Тудор Стоенеску-Стоян не почувствовал безмерного горя.

Он вздохнул с облегчением.

По крайней мере, это ощущение обретенной свободы пришло к нему прежде других.

Как всегда, поутру старуха Лауренция Янкович вместе с чашкой кофе принесла на подносе сложенную газету. К газете он не прикоснулся. С озабоченным лицом задумчиво пил кофе, тщетно пытаясь отогнать навязчивое воспоминание о тех высказываниях, которыми обменивались накануне за столиком пескарей Григоре Панцыру и Пику Хартулар.

Возможно, это всего лишь случайное совпадение, шутка, за которой ничего не стоит, неприятно только, что с некоторого времени ее слишком упорно повторяют. Как трудно было невозмутимо сидеть на месте под проницательным, сверлящим взглядом старика с бородой фавна и чудовищными протуберанцами на лбу. Как выводил его из себя мегафонный голос Пику Хартулара, усиленный резонатором горба. Слава богу, что явился Тави, обрушив на них град расспросов и приглашений — поехать за город, заглянуть в «Сантьяго», туда привезли потрясающих усачей и раков, а уж повар приготовит их в лучшем виде, устроить Арминден [55] Праздник весны, приходящийся на первое мая. на зеленой траве, с жареным барашком по-разбойничьи и с полынной из Цара де жос [56] Южные, равнинные районы старой Молдовы. . До первого мая было еще две недели. Но тот восторг, с каким Диамандеску расписывал это весеннее празднество, вспоминая забытый старинный ритуал и великолепие чисто гомеровского пиршества, увлек всех. После чего беседа потекла по иному руслу.

Он пытался уйти от взгляда Мафусаила, который, казалось, знал все, проникая взором в сокровенные тайны человеческих душ и жизней, вечно смеясь над мирской суетой, то и дело изрекая в растрепанную бороду афоризмы и размышления самого безобидного свойства, которые били, однако, прямо в цель и расходились по всему городу.

Вчера все так или иначе обошлось. Однако позавчера, в канцелярии лицея, его застал врасплох невинный вопрос одного коллеги о какой-то мелочи из жизни Теофила Стериу, и он промямлил что-то невнятное. В другой раз Тави предложил устроить ему встречу со Стериу, — он хотел познакомить романиста с современным хозяйством молдовского землевладельца. Иордэкел Пэун просил его написать Теофилу Стериу о необходимости исправить дату в одном историческом романе. А когда Санду Бугуш каждую неделю настойчиво справляется о его друзьях в Бухаресте, ему остается только отводить глаза в сторону. Даже восхищенное любопытство пескарей становится невыносимым. Всюду ему мерещатся коварные ловушки, расставленные для того, чтобы уличить его в позорном самозванстве.

После кофе во рту остался щелочной привкус.

Мутно-серым показался ему и день за окном, хотя ярко сияло апрельское солнце. Подавлял своей громадой лысый и бесплодный Кэлиманов холм, заслонивший полнеба.