Чезар Петреску - Патриархальный город

Тудор Стоенеску-Стоян поудобнее оперся щекой о ладонь, передвинув онемевший локоть, отыскивая на диване место посветлее, более подходящее для чтения.

Он взял другой том и раскрыл на первой попавшейся странице. Но к концу страницы строчки начали прыгать у него перед глазами. Новые мысли захватили его воображение. Много ли таких людей, которые, узнав скорбную весть, не сидели бы в эти минуты с раскрытой книгой Теофила Стериу, вот как он сейчас? Много ли таких даже в этом городишке, кто, как и он, не убеждался бы в собственной ничтожности, убогости и никчемности? Много ли тех, кто не сожалел бы, как и он, о книге, которую не увидит отныне никогда? О книге, оборванной на половине страницы, на середине строки, — как рассказывает об этом газетный репортер, нашедший Теофила Стериу: тот сидел за письменным столом, выронив авторучку, уронив тяжелую голову на грудь?

Эта строчка, эта страница и вся книга не будут дописаны никем и никогда.

— Да! Войдите!

По тому, что прежде стука не было слышно шагов, Тудор Стоенеску-Стоян знал, кто стоит за дверью.

— Входите, госпожа Лауренция!

Лауренция Янкович, бесшумно ступая в своих войлочных туфлях, вошла забрать поднос и опорожнить пепельницу.

— Я думала, вы ушли… А то не стала бы беспокоить…

— Ничего, госпожа Лауренция. Вы мне не мешаете…

Но в ту же минуту Тудор Стоенеску-Стоян сообразил: а зачем было хозяйке стучать, если она действительно думала, что он ушел? Благодаря таким вот мелким отступлениям впечатление неуловимой, таинственной жизни возникает на каждой странице произведений Теофила Стериу, с виду таких простых и лишенных тщательной отделки. Лауренция Янкович лгала. Это было очевидно. Что же могло подвигнуть на ложь такую порядочную женщину, как госпожа Лауренция?

Он решил проверить:

— Может быть, вы хотели о чем-то спросить? О квартирной плате? Об авансе?.. Да-да… По вашим глазам я догадываюсь, что вам еще что-то нужно. Может, получили весть о вашем Ионикэ?

Старуха вздохнула, держа поднос в руке и глядя в сторону.

— Вестей нет… Позабыл он меня совсем… Но мне его позабыть не так легко. И вы верно сказали, — мне еще было нужно кой-чего… Вы правильно угадали, хоть и не глядели мне в глаза.

— Ну, так говорите, госпожа Лауренция…

Голос Тудора Стоенеску-Стояна звучал так сердечно.

Да он и сам ощущал себя иначе, совсем другим человеком. Смерть Теофила Стериу будто сняла с него какое-то заклятье. Вот бы и дальше так, подумалось ему. И он сразу же отогнал эту мысль, как назойливую осу.

— Ну же, госпожа Лауренция!.. Смелее. Исповедуйтесь мне, что у вас за беда такая?

— Только не смейтесь надо мной… Это опять насчет моего Ионикэ.

— Тем более. Слушаю вас, госпожа Лауренция.

Тудор Стоенеску-Стоян приподнялся с дивана и с любопытством ждал.

— Да слушать-то особенно нечего. Мне бы только туда пройти, в спальню. Если серчать не будете.

— Что вы, госпожа Лауренция. Разве я могу сердиться на такую хозяйку, как вы?

— Речь, значит, вот о чем… Знаете такую продолговатую коробочку, обтянутую красным плюшем, что на столике лежит? В ней-то все и дело. Это музыкальная шкатулка… Повернешь ключик, и она заиграет что-то очень старинное, времен моей молодости. Шкатулка эта — мой свадебный подарок и стояла там всегда, с той поры, как сынок мой Ионикэ стал головкой до стола доставать. Очень ему нравилась коробочка с музыкой внутри, уж так нравилась. Все просил меня повернуть ключик и пустить музыку… А потом, когда ушел Ионикэ, шкатулка не нужна стала, не для кого играть-то. Сама я к ней и не прикасалась. Сотрешь, бывало, пыль, вынесешь на время уборки, да и опять назад поставишь. Только с некоторых пор мучит меня одно желание. Вроде как бы со стороны, словно повеление свыше. Чтобы немедля повернуть, значит, ключик и пустить музыку, как в его время было… Может статься, где он сейчас ни есть, только вспомнил вдруг о своей детской радости, вот его желание до меня и дошло. Хотела я дождаться, пока вы уйдете… Но нет больше моего терпения… Ведь он как раз сейчас, немедля, сию минуту просит!.. Я чувствую, ждет он, где ни на есть… Вот и все, о чем я вас прошу.

— Да конечно же, госпожа Лауренция. И вовсе не нужно было ничего объяснять. Проходите, пожалуйста, берите вашу шкатулку. Впрочем, вам лучше хранить ее у себя. Я никак не мог понять, зачем она здесь, среде моих вещей?

Лауренция Янкович смущенно поглядела на него, грустно и кротко улыбнувшись бледными губами.

— Видите ли, этого я как раз и не хотела бы, потому как нельзя. Нельзя убирать шкатулку с ее места. Нужно, чтоб играла там, где ее слушал Ионикэ. Пока он не ушел, там была его спальня. Потому как мы и прежде с этого жили. Сдавали комнаты жильцам. Пенсии ведь у меня нет. Доходов никаких. Только что жилец заплатит. Тесновато, но зато на эти деньги я его одна и вырастила, правда, еще девчонка из деревни пособлять приходила — постряпать, подмести, на рынок сбегать. Но тогда мы его спаленку не сдавали. Вот и теперь он просит, чтобы музыкальная шкатулка там поиграла. Просит… Нужно его послушаться, тогда и на сердце полегчает.

— Хорошо, госпожа Лауренция. Раз так нужно, пусть так и будет!

— Спасибо вам. Вы ведь не серчаете, правда? Думаете небось, совсем с ума свихнулась старуха, когда сын затерялся, вот и прощаете.

— Мне такого и в голову не приходило, госпожа Лауренция… Я ведь понимаю. Очень хорошо понимаю. Сегодня я многое понял и хорошо понял… Сегодня у меня, госпожа Лауренция, спала с глаз пелена, которая очень мешала мне видеть.

Старуха поставила поднос на место и прошла в другую комнату.

Тудор Стоенеску-Стоян ждал.

Через некоторое время оттуда послышались вдруг старомодные тоненькие металлические звуки музыкальной шкатулки. Это был вальс, всеми давно позабытый. Он звучал по-старинному, слишком грустно и деликатно для слуха, привыкшего к суматошному грохоту джаз-банда.

Тудор Стоенеску-Стоян слушал, подперев щеки ладонями и поставив локти на колени. Сколько в жизни маленьких тайн, которых он не умеет увидеть, почувствовать, угадать! Мир Теофила Стериу кишел такими мелочами. Он их не просто наблюдал, коллекционировал — он их чуял сердцем. Вот отчего его книгам тесно на полке шкафа, а он, Тудор Стоенеску-Стоян, пассажир, забившийся в угол, даже с сотой попытки не может преодолеть барьера третьей строки.

Он не чувствовал ни капли горечи, вспомнив о днях, потраченных на беспомощные потуги. Они казались ему теперь бесконечно далекими. Канувшими в Лету. «Вот бы и дальше так!» — подумалось ему снова, и снова он прогнал эту мысль. А из соседней комнаты по-прежнему доносилась музыка, которую играла коробочка красного плюша. Шпеньки цилиндра извлекали из зубчиков миниатюрной стальной гребенки другую мелодию. То был старинный романс, еще тех времен, когда Теофил Стериу носил романтические кудри и лавальер и, может быть, напевал этот романс для своей первой любви. Музыка была изящная, припудренная, прозрачная, замирающее эхо сдержанной, навсегда отзвучавшей эпохи, не знавшей диких скоростей и откровенного нетерпения. Потом мелодия разом оборвалась. Несколько мгновений еще длилось мягкое жужжание, и все смолкло. Лауренция Янкович вышла, поджимая дрожащие губы и отворачиваясь к стене, чтобы он не заметил ее покрасневших век; захватила поднос и выскользнула за дверь, ступая все так же неслышно.