Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Тогда мотоциклист предложил капитану отдохнуть, а сам пошел к дальнему танку, перешагнув через убитого немца. Немец лежал на боку, и его левая рука была поднята так, словно он хотел защитить себя от удара. Открытыми глазами он смотрел в сторону Одинцова, будто следя за ним, и капитан отвернулся.

Потом Одинцов сел на подножку машины и стал ждать мотоциклиста, и вдруг одиночный револьверный выстрел с сырым треском надломил тишину, и капитан услышал голос мотоциклиста:

— Давайте сюда-а-а. Нашел сукина сына.

Когда Одинцов подошел к танку, он увидел мотоциклиста, сидящего на корточках, а напротив него молоденького немецкого лейтенанта в грязном расстегнутом кителе, босого, с рассеченными губами, прислонившегося спиной к гусенице танка.

От офицера пахло сырой землей и кровью, и он валился на бок, но мотоциклист взял его за плечи, усадил прямо перед собой и выстрелил еще раз над самой головой немца. После этого мотоциклист собрал полную горсть стреляных гильз и поднес их к лицу Одинцова.

— Вот, — сказал он, — вещественное доказательство. Понюхайте, какой свежий запах. Зачем ты стрелял в нас, а? — обратился он к офицеру, и на побледневшем лице его заиграла улыбка. — Ведь ты же должен радоваться, — сказал он, — а ты стрелять вздумал.

Мотоциклист отошел на несколько шагов, и когда немецкий офицер понял, что с ним хотят сделать, он вдруг поднялся на ноги и умоляюще посмотрел на Одинцова.

— Подождите, — сказал капитан мотоциклисту, — дайте ему прийти в себя.

— Ладно, — сказал мотоциклист, — я подожду. Но пусть он ответит, зачем стрелял… Что он — не знает, какой нынче день? Ведь меня дома детишки ждут, а он мне в спину по двадцать пуль пускает. Зачем ты стрелял, а, думкопф? Зачем стрелял, а? — еще раз спросил мотоциклист и вплотную подошел к офицеру. — Ведь мир же, понимаешь ты, что такое мир? Тебе надо не стрелять, а приниматься за работу. Посмотри, что ты наделал. Полмира разорил, сукин ты сын.

Мотоциклист поднял руку, в которой был пистолет, но не выстрелил.

— А видать, ты, тойфель, из идейных, — обратился он к лейтенанту. — Мало тебе было чужой крови? Если мало, так отдай свою. Я тоже стрелять умею.

Мотоциклист отступил от лейтенанта, вытянул руку с пистолетом и затем медленно опустил ее.

— Не могу, — сказал он Одинцову. — Вчера я бы и глазом не моргнул. А нынче не могу. Может, пощадим его ради такого дня? Что же вы молчите, товарищ капитан?

Так простояли они с минуту, мысленно произнося одно только слово: «Мир. Мир. Мир».

Потом мотоциклист посмотрел на немца и сказал:

— Если ты еще раз начнешь стрелять, то помни: такого стервеца, как ты, я разыщу даже на том свете. Ну, собирай свое барахлишко — и пошли.

Через полчаса, передав лейтенанта какой-то трофейной команде, Одинцов и мотоциклист остановились у реки. Они сняли сапоги и по колено вошли в воду, чувствуя себя как-то по-детски хорошо в теплой, вечерней реке. Они долго мылись, словно после тяжелой, грязной работы, и не заметили, как перестал дождь, а потом, когда оделись, закурили на берегу, потрясенные тишиной, все еще не веря, что войне пришел конец.

1945

— Слушай, Тарас, иди до Ковалева. Скажи — важное дело есть. Да еще передай Дундукову: пускай мне свои принципы не выставляет насчет немецкого языка; не будет обучаться — выгоню и на ордена не посмотрю. Да стой, стой, говорю. На обратной дороге непременно постучись к Шмыркову и возьми у него бритву берлинской фирмы, а испанскую не бери, ну ее к бесу — топором пускай сам бреется.

Капитан Демиденко проводил до порога ординарца, затем открыл настежь тяжелую дверь подвала, покосился на писаря Абрикосова, который никогда не проветривал помещение, и, не сказав никому ни слова, ушел на свою половину, завешенную двумя плащ-палатками.

Жидкий дневной свет еле пробивался сквозь маленькое окошко в жилище капитана, и поэтому здесь было всегда темнее, чем на другой половине, где размещались связные, телефонисты, старшина Кавтюк и ротный писарь со своей канцелярией.

Как только капитан исчез за полотняной перегородкой, все посмотрели на старшину Кавтюка, а он принял такой важный вид, словно давно уже знал, зачем Демиденко требовал к себе Ковалева, но просто не хотел сообщать ни связным, ни писарю, ни телефонистам. Он только сказал:

— А что, хлопцы, чуете, дело-то запахло чаркой, а? — и хитро улыбнулся, не поднимая глаз от накладных, разбросанных по всему столу.

Всем было известно, что когда Демиденко вызывал к себе кого-нибудь из разведчиков, то любой из них, едва переступив порог, прежде всего окидывал взглядом помещение и если не находил капитана на общей половине, то уже безошибочно определял большую важность того дела, по которому его требовал «хозяин», инстинктивно одергивал гимнастерку и, кашлянув, направлялся к занавеске тяжелым шагом, громко стуча сапогами по цементному полу. Но на этот раз и в полках и в дивизии ничего особенного не предпринималось, да и в самой разведроте никаких событий не произошло, и тем удивительнее казалось поведение капитана, который потребовал замполита к себе, а не пошел к нему сам, как это бывало всегда при разрешении обыкновенных дел…

Вскоре в подвал вошел замполит Ковалев в брезентовых сапогах, в летней выцветшей гимнастерке, перетянутой новым, скрипящим ремнем, и так густо запыленный, что его волосы были теперь одинакового цвета с белесоватыми ресницами, из-под которых не мигая смотрели темные, глубоко запавшие глаза.

От Ковалева пахло траншеей, пылью, развороченной теплой землей.

Поправив кобуру, оттягивающую ремень, Ковалев быстро поднял нижний край плащ-палатки и, нагибаясь, скрылся на половине капитана.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Садись, — сказал Демиденко, — думать будем. Мне звонили сверху от Термигорова и спрашивали, нет ли у нас подходящего парня одному капитану в напарники, а тот капитан уходит к немцам в тыл.

— Они, что ж, хотят произвести глубинную разведку? — спросил Ковалев, потягиваясь на стуле и щурясь от резкой перемены света.

— А их сам бес не поймет, чего они хотят, то ли разведки, то ли диверсии. У них такая думка, чтобы этот человек был не особенно фигуристый и с лица незаметный, а годами не выше тридцати пяти. Можно и беспартийного. Давай-ка мы пошукаем, кто проживал в псковских местах или в Эстонии.

— Астахов из Пскова.

— Ну нет, — сказал капитан, — Астахов нам самим нужен, давай пошлем Симакова: и хитер, и умен, и храбрости на целую немецкую роту хватит.