Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Деньги были высыпаны прямо на пол, и, по мере того как убывала куча, Радыгин чувствовал себя веселее, и, как только последняя пачка была положена в шкаф, выражение надменности исчезло с его лица.

Начфин осторожно свернул полуистлевший акт и, оторвав от блокнота кусочек бумажки, стал писать расписку, изредка поглядывая на Радыгина.

— Товарищ майор, а товарищ майор, — сказал Радыгин, подходя к начфину, — чего же вы пишете расписку на такой сиротской бумаге? Может, она у меня под стекло попадет для потомства. Пускай мои дети задумаются, какой у них был отец.

— Не привередничай, — ответил майор, — у меня нет хорошей бумаги.

— Значит, надо найти. Не скупитесь, майор, — сказал человек, стоящий у порога. Он был одет в плащ без знаков различия, но все встали, услышав его спокойный властный голос. Никто не заметил, как он вошел и долго ли простоял у дверей, но по застывшим фигурам офицеров и по их напряженным улыбкам Радыгин понял, что у дверей стоит генерал, и, почувствовав робость, отступил от стола, вытянув руки по швам.

— Оставьте в расписке место и для моей подписи, — сказал член Военного совета и, взяв Радыгина за локоть, увел его в кабинет.

Из штаба Радыгин направился в свою часть, потрясенный разговором с генералом.

Генерал был прост и по-отцовски приветлив, и никогда бы Радыгин никому не поверил, что в жизни есть такие простые генералы, если бы сам не побывал в кабинете члена Военного совета.

Теперь он шел как во сне, и ему казалось, что из каждых ворот, из распахнутых окон, из парадных и амбразур на него смотрят люди и молча благодарят его.

«Хорошо», — подумал Радыгин и радостно вздохнул.

Впереди из колеблющегося зноя проступала Пулковская высота, и сквозь ее редкие, засохшие деревья были видны развалины обсерватории и черный столб земли, поднятый разрывом тяжелого снаряда.

Кругом все было по-старому, и много дней, проведенных Радыгиным в этих местах, спокойно глядели сейчас на него и были удивительно похожи друг на друга. Только ночи здесь были разные. У каждой ночи было свое лицо, освещенное то орудийными вспышками, то трассирующими пулями, то заревом, то мертвым пламенем ракет. И вдруг Радыгин с удивительной четкостью вспомнил одно апрельское утро, когда на вершине растаял снег и обнажил землю, заваленную снарядными осколками. Эти осколки были похожи на ржаные сухари, разбросанные по всем траншеям с необыкновенной щедростью. Голодные солдаты поднимали осколки, поражаясь их удивительному сходству с сухарями, и, озираясь по сторонам, жалко улыбались над своею слабостью. Но все-таки они высоты не сдали, а это было самое главное в сорок втором году.

Радыгин остановился и снял пилотку перед этим крошечным кусочком России.

Знакомым полынным запахом пахнуло на него с минированных полей, и он услышал знакомый треск пулеметных очередей с Пулковской высоты, будто там кто-то ломал сухие сучья и расчищал рощу от обугленных ветвей.

Словно отдохнувший путник, остановился Радыгин перед высотой; он улыбнулся, думая о том, какие удивительные горы перевалил он на своем веку. И вот теперь перед ним стояла еще одна гора, ее вершину круглые сутки враги поливали огнем, но ничто сейчас не пугало Радыгина, и он спокойно смотрел на разрывы снарядов, чувствуя, что и эту гору он перевалит вместе со всеми советскими людьми и побывает в Берлине, а оттуда поедет к Кате и расскажет ей все, что он пережил.

1946

Пантелей Карпович неохотно возил седоков в Солдатскую слободу. Зимой она была до крыш занесена сугробами, весной и осенью утопала в грязи, а летом пахла слежавшимся тряпьем, и никакие ветры не могли выдуть из слободы этого нищенского запаха.

Красная кирпичная церковь украшала эту окраину, где жили сапожники и печники, чулочницы и мелкие торговки, барышники, разорившиеся в прах, и пивовары, выгнанные за пьянство с Вассермановского пивного завода.

Был в Солдатской слободе и свой юродивый — Антоша Черепок, но, когда он заговорил о скором пришествии антихриста, который мечом и огнем истребит даже младенцев, его затравили собаками, и с тех пор ни один божий человек не осмеливался предсказывать что-то плохое жителям этой слободы.

Первые годы революции почти не изменили мутную слободскую жизнь, и слобода по-прежнему бойко торговала крепким самогоном, славилась своими веселыми вдовушками и изумительными в полете голубями, которых Покупатели увозили иногда за сто верст, а голуби все-таки прилетали обратно, как только у них отрастали подрезанные крылья.

«Получается совсем как в загадке, — думал Пантелей Карпович, — народ здесь живет пустой, можно сказать, даже плевый, а птицы его любят, а за что любят — непонятно».

Он смотрел на маленькие деревянные домишки, занесенные снегом, как вдруг его окликнули, и Пантелей Карпович остановил лошадь и, заметив в калитке милиционера, широко открыл слипающиеся от пороши глаза.

— Значит, Дашку накрыли? — крикнул он и ослабил вожжи.

— Прихлопнули бестию, — сказал милиционер. — Ты, Пантелей Карпыч, подзадержись маленько. Уж такой случай выпал. Придется тебе Дашкин аппарат везти.

— Что ж, ежели нет седоков, можно и аппарат доставить. Только вы платить-то, наверное, по своей расценке будете? А ваша расценка известная. На нее не то что кобылу, а воробья и то не прокормишь.

— Расценка не моя, а государственная, — сказал милиционер, — и ты это понимать должен и сочувствовать. Давай-ка по-хорошему. Сходи со своего трона и жди.

— И сойду без твоего указа. Тоже мне герой объявился.

Извозчик вылез из саней, а милиционер прикрыл калитку и исчез в Дашкином доме, где, по всей вероятности, шел обыск.

Размяв ноги, Пантелей Карпович покрыл лошадь своим зипуном и из любопытства вошел во двор, разглядывая желтое огромное пятно, образовавшееся от только что вылитой браги. Он даже нагнулся, и хмельной запах защекотал ноздри старика.

Он оглядел двор. Здесь снег падал медленнее, чем на улице, падал нехотя на сложенные у забора дрова и на толстую окровавленную колоду, на которой шевелились примерзшие куриные перья.

«А что, ежели я войду в дом да погреюсь. Попрошу с них за доставку пару стаканчиков, вот мы и будем квиты», — решил Пантелей Карпович.

В сенях он столкнулся с бойкой остроглазой девчонкой, которая, приподнявшись На цыпочки, пыталась открыть чулан, но никак не могла дотянуться до задвижки.