Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Он знал, что в конце коридора находится комната дежурного, и когда он вошел туда, то не сразу заметил в ней присутствие человека.

Раздавленный каким-то большим горем, за барьером сидел дежурный и тихо всхлипывал, обхватив голову руками, испачканными чернилами. Перед ним лежала недоеденная краюха хлеба, а еще чуть подальше была насыпана горка крупной соли, которая, как битое стекло, отражала в себе электричество.

Пантелей Карпович приблизился к дежурному, не отрывая взгляда от его стриженой головы, но тот все всхлипывал и не замечал старика. По его глубоко запавшим щекам катились слезы. Плечи его вздрагивали, а губы шевелились беззвучно, как у немого, когда тот что-то говорит.

Пантелей Карпович хорошо знал этого дежурного, сильно озоровавшего в детстве, и лет пятнадцать тому назад не раз легонечко стегал его кнутом за то, что тот подкрадывался к лошадям и выдергивал из их хвостов волос на лески. Он знал почти всех в городе, где довольно часто случались несчастья, но никогда не видел, чтобы кто-то из мужчин мог так открыто не стыдиться своих слез.

Пантелей Карпович кашлянул, и дежурный поднял глаза.

— А, это ты? — спросил он.

— Да, Гаврюша, это я, протокольный человек. Каюсь. Опять перехватил лишнего. А вот что делается с тобой, хоть убей — не пойму. Первый раз вижу, чтобы партиец хныкал, как баба.

— Слушай, батя. Да разве такая беда будет разбираться: партийный ты или беспартийный! Видишь, кого мы потеряли? — с отчаянием сказал дежурный и повернулся в ту сторону, где между телефоном и шкафом четко вырисовывалось на стене единственное украшение, напоминавшее домашнюю фотографию.

Это был портрет Ленина, вырезанный из какой-то газеты и вставленный в деревянную рамку, только что обведенную по краям еще не просохшими чернилами. Как живой сидел Владимир Ильич в кресле около книжной полки и о чем-то думал, подперев голову рукой. В другой руке он держал бумагу, далеко отстранив ее от прищуренных глаз. Он был в расстегнутом пиджаке и в жилетке, где на самой нижней пуговице висел ключик от часов.

Пантелей Карпович, как и большинство белогорцев, любил Ленина и твердо верил в его выздоровление, но когда старик увидел черную рамку, то сердце его сжалось, точно от ожога, и он попятился и прислонился спиной к стене.

— Неужели помер? — спросил он, все еще не решаясь снять с головы шапку.

— Умер, — сказал дежурный. — Я даже газете и то не поверил. Думал, не может этого быть. Да, батя. Надорвался он, понимаешь. И все-таки вытащил Россию из грязи. А как он нас любил! И за эту любовь враги обзывали его немецким шпионом, даже стреляли в него, батя, и все равно ничего не могли сделать. Говорят, что после ранения жена его, Надежда Константиновна, зашила Ильичу пальто, где была дырка от пули, да так аккуратно, что вроде и никакой латочки на одежде нету. Приехал Ленин на митинг, а народ-то собрался глазастый. Он сразу же увидел эту заштопанную дырку и запомнил ее на всю жизнь. И ночь эту тоже народ никогда не забудет. Так-то вот, батя. Ну, говори, как мы теперь жить будем?

— Да откуда же я знаю, Гаврюша.

— То-то. И я не знаю. Думаю только, что некоторые опять озвереют и начнут стрелять из-за угла.

— Не начнут, Гаврюша, ежели новая власть не оробеет. Вот, скажем, к примеру, я провинился. Что ты должен сделать? Ты должен составить протокол и наказанием снять с меня грех.

— Нет, батя, ты, наверно, не совсем понимаешь, что произошло. Протокол написать недолго, но я не хочу в такую ночь позорить твою старость. Ты сам себя унизил и с самого себя взыскивай. Вот лет через десять внуки у тебя спросят: «Дедушка, а где ты был в ту ночь, когда умер Ленин?» И что же ты им расскажешь?

Пантелей Карпович виновато помялся и ничего не ответил.

— Ступай, — сказал дежурный.

— Куда?

— А куда хочешь.

Получив свой пояс, Пантелей Карпович неторопливо затянулся и вышел во двор, где под навесом стояла Машка с торбой на морде и пережевывала милицейский овес. Она вопросительно покосилась на хозяина, и когда он, расстроенный и опечаленный, обнял запорошенную шею лошади, по спине Машки прокатилась зыбь, словно ее ужалил овод, и она мотнула мордой и чуть не сбила старика с ног.

— Однако ты у меня большая барыня, — сказал он. — Дыхнуть на твою особу и то нельзя.

Он нагнулся и долго жевал снег, чтобы освежить рот. Потом Пантелей Карпович выехал на центральную улицу, скорбно освещенную двумя фонарями кинотеатра «Модерн» и электрическими лампочками, еле заметными в снежной мгле.

На улице не было видно даже ночных сторожей. Только одна сорванная афиша, словно прихрамывающая собака, металась по пустой панели. Впереди шевелились сугробы, а около парадных плескалась колючая поземка, смывая чьи-то редкие следы и обрызгивая серебристой пылью приспущенные траурные флаги. Она со всех сторон налетала на Пантелея Карповича, и он сутулился, закрывая рукавицей усы и бороду, и неудобно ворочался в своем зипуне, который стал твердым, как листовое железо.

Ослабив вожжи, старик задумался, но не мог сосредоточиться ни на одной мысли, потому что все плохое и хорошее вдруг перепуталось в его памяти и болью отозвалось в сердце.

С тех пор как Пантелею Карповичу за его непочтительное отношение к царю сильно помяли ребра в полицейском участке, с того самого времени старик считал себя революционером, но он не раз при людях поругивал и советскую власть.

Сейчас эта новая власть, по размышлениям Пантелея Карповича, находилась под большой угрозой. Завтрашний день без Ленина был неясен, как полет подбитой птицы, и, чем больше старик думал об этом, тем тревожнее становилось у него на душе.

Как ни тоскливо было в городе, но ехать домой Пантелею Карповичу не хотелось.

«Вот некоторые ругают меня по-всякому, а я на своем посту», — подумал он.

Он огляделся, не зная, что предпринять, и, никому не нужный, около часа кружил по безлюдным улицам, пока не оказался у здания уездного комитета партии, где во всех окнах горел свет и ободрял редких прохожих. Здесь старик остановился. Он вылез из санок, помог сторожу открыть ворота во двор, где два работника укома суетились вокруг лошади и никак не могли запрячь ее в розвальни.

— А ну-ка, молодежь, посторонись, — сказал Пантелей Карпович и, взяв лошадь под уздцы, ввел ее в оглобли и стал запрягать. Потом он вместе со сторожем вышел на улицу, и они закрыли ворота, как только розвальни покинули двор.

— И куда это их понесло в такую бурю? — спросил Пантелей Карпович.

— По деревням поехали, мужиков утешать, — сказал сторож. — Нынче у нас многие в разгоне. Ты, может, постоишь тут немного, а то у нас с транспортом беда. Не хватает даже для секретаря товарища Самарина, а ему на завод нужно.