Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

— Но ведь к этому же мы и стремимся, — сказал Самарин, — чтобы человек не жил одиноко. Мы, отец, стоим за такую правду, которая могла бы сделать счастливыми даже тех, кто против нее спорит, но для этого нужно много времени, может быть еще не одно десятилетие.

— Значит, овса не будет?

— Овес будет, а вот чтобы у вас был свой профсоюз, сомневаюсь. Шли бы вы лучше в сторожа, пока не поздно. Все-таки государственная служба.

— Да я и сам не против, но что мне делать с кобылой — ума не приложу.

Пантелей Карпович смахнул снег с Машкиных боков и, потрепав ее по обледеневшей гриве, задумчиво посмотрел на освещенную больницу, около которой они остановились.

— И тут все идет своим чередом, — сказал он. — Одни рождаются, другие помирают.

Пантелей Карпович хотел уже сесть в санки, но в это время из больничной калитки вышел доктор Воронцов и остановился, придерживая одной рукой пенсне, а другой поднимая воротник шубы, раздуваемой сильным ветром.

— Ну и погодка кипит, — сказал Пантелей Карпович, подходя к доктору. — Мне желательно бы узнать, Викентий Иванович, насчет Глаши: как она, извиняюсь, не рассыпалась?

— Мальчишку родила, — сказал Воронцов. — Надо полагать, что Глашин ребенок, наверно, будет счастливее нас, хотя он и родился в такую ужасную ночь…

— Ночь пройдет, Викентий Иванович.

— Это верно, пройдет, но что будет дальше с Россией после такой ночи? — Воронцов постоял в раздумье, затем прикрыл калитку и зашагал к своему дому, оставляя глубокие следы на панели.

— Видно, доктор тоже растревожился, — сказал Пантелей Карпович, садясь рядом с Самариным. — На первый взгляд Викентий Иванович вроде как барин, сердитый, и важный, и с брильянтом на пальце, но это только снаружи, а внутри у него золотое сердце бьется. Вот ежели бы меня спросили: скажи. Пантелей, чего ты хочешь? И я бы ответил: желаю видеть своего внука доктором с таким добрым сердцем, как у Викентия Ивановича. Большие у меня надежды на внука. Может, хоть он один из нашего рода постигнет науку и у него, как у барина, не будет мозолей на руках.

Они подъехали к вокзалу в тот момент, когда зазвонил станционный колокол, извещая о скором прибытии пассажирского поезда, вышедшего с соседней станции.

Здесь у туннеля, ведущего в завод, Пантелей Карпович расстался с Самариным. Он не стал ждать поезда и отправился домой, с каждой минутой все больше проникаясь жалостью то к измученной лошади, то к самому себе. Наконец им овладела тоска, и теперь уже ничто не могло его отвлечь от этой горькой ночи с ее горящими фонарями, которые и дрожали, и лучились в воздухе, и скорбью обжигали душу старика. Он даже не заметил, как заплакал, а когда понял это, то было уже поздно, и старик дал волю слезам, пока не выплакался и не почувствовал, что ему стало немножко легче. Но все-таки у него был жалкий вид, и Пантелей Карпович стыдился вернуться домой в таком подавленном состоянии.

Он остановился около пустого пакгауза, снял рукавицы и долго растирал лицо снегом, черпая его ладонями из придорожного сугроба.

Пантелей Карпович жил в Рабочей слободе на последней улице, где все пристройки выходили прямо в поле и были занесены снегом до самых крыш. Снег подбирался и к домам, и Пантелею Карповичу пришлось немало повозиться с воротами, пока он открыл их.

Во дворе старика встретил внук Сашка.

— Дедушка, — сказал он, — а нашу школу распустили. Три дня гулять будем. Сначала-то я обрадовался, а как увидел черные флаги в городе да посмотрел на твою карточку, мне страшно стало. Скажи, дедушка, значит и ты помрешь?

— Должен помереть.

— А я?

— Не знаю, — сказал старик и поставил лошадь в конюшню.

— Ты все знаешь, а признаваться не хочешь. Ну, ответь, дедушка. Ты опять выпивши?

— Нисколько.

— Клянись.

— Ну что ты, деду не веришь? Когда это я тебя обманывал?

— А все время обманывал, когда я маленький был.

— Но теперь-то ты не маленький. Зачем же я тебя стану обманывать! Пока бабки нет, проси чего тебе надо!

— Мне ничего не надо. Ты только нагнись, нагнись, говорю, и слушай. Дедушка, Ленин помер.

У Сашки вдруг задрожали губы, и Пантелей Карпович только теперь заметил, как сильно был взволнован внук.

Старик взял мальчика за руку и, стараясь не дышать ему в лицо, вошел в дом, где было очень тихо.

В горнице все молчали, невестка шила, жена вязала чулок, а сын о чем-то думал и даже не пошевелился, когда Пантелей Карпович тяжело закашлял на кухне. Он бросил на печку армяк и полушубок, переобулся и приказал подавать на стол.

— Наш Сашка-то опять отличился, — сказала бабка, обращаясь к Пантелею Карповичу. — Не знаю, кого и благодарить за такого внука. — Она бросила строгий взгляд на сына и на невестку и поставила перед стариком тарелку с теплыми щами. — Ты только послушай, что он, мошенник, натворил! Расстегни ему ворот и погляди, есть ли у него на шее крест?

— Нету у меня креста, — сказал внук.

— Ты что ж его, на переменке потерял? — спросил Пантелей Карпович и украдкой кивнул внуку головой.

— Он поступил хуже Иуды. В таком возрасте — и уже веру продал. Снял, бессовестный, с себя крест и променял его на перочинный ножик.

— Ах ты разбойник, — сказал дед, — ну смотри, утром я до тебя доберусь.

Он доел щи и, как всегда, хотел перекреститься, но что-то в нем забунтовало, и старик опустил руку и вышел из-за стола.

Он сел рядом со старшим сыном, и в предчувствии тревожного разговора оба закурили из одного кисета, лежавшего между ними на сундуке.

Только два часа тому назад сын Пантелея Карповича вернулся из поездки, которая длилась больше суток. От Алексея еще пахло углем, и все тело его ныло от усталости, а голова кружилась так сильно, что он мог бы мгновенно заснуть, но боялся этого и томился, словно у закрытого семафора, и все чего-то ждал, поглядывая на красный огонек лампадки. Где-то глубоко в его сознании все еще шевелилось то, что ему пришлось пережить, когда он въехал на станцию Емельяновку и от дежурного узнал о полученной телеграмме. Он тогда не поверил ни на первой, ни на второй станции, пока не подъехал к депо, где над громадными воротами уже висели траурные флаги, а внизу под ними около высокой лестницы стоял дежурный слесарь с непокрытой головой и мял шапку в руках, а может быть, даже и плакал.

В ту минуту, пожалуй, заплакал бы и Алексей, но ему нельзя было распускаться в присутствий помощника и кочегара, и он крепился изо всех сил, пока не покинул депо и не оказался у переезда, где было темно и глухо, как на заброшенном полустанке. Но и здесь душа его не обрела обычного равновесия, и он вошел в свой дом с таким ощущением, словно только что пережил катастрофу и еще не успел осознать ни ее причин, ни ее размеров.