Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Под откосом валялись три пассажирских вагона. Кое-где на телеграфных столбах не хватало изоляторов. Прямо на насыпи, около железнодорожного моста, горел костер, разложенный ремонтными рабочими. Повсюду еще были заметны следы гражданской войны, хотя на этом участке восстановительные работы велись круглые сутки.

Помахав дрезине вслед, ремонтные рабочие повернулись к костру, а моторист покачал головой и сказал совсем оробевшим ребятам:

— Видали, как нас провожают? Кругом разруха, а мы господами в школу ездим. Но имейте в виду, на вас вся надежда. Мы последнее с себя снимем, но в государстве у нас будут и свои инженеры, и свои доктора.

У закрытого семафора моторист остановил дрезину и с любопытством осмотрел будущих инженеров и докторов. Их было шесть человек, закутанных в полушубки и в пуховые платки, и среди них две девочки, похожие друг на друга.

Не торопясь, моторист вынул из кармана кисет и зажигалку и, раскурив трубку, еще раз окинул сердитым взглядом притихших ребятишек.

— Все здесь, студенты? — спросил он.

— Все, — тихо ответил кто-то.

— Ну хорошо, — сказал моторист, — экзаменовать я вас буду осенью, а сейчас послушайте, что я вам скажу. Одним словом, смотрите, чтобы бензин мне даром не жечь.

Он погрозил пальцем ребятишкам и расстегнул ворот полушубка.

— Как только утро, — сказал он, — так все за учение, я сам буду тетрадки проверять и лично за вами ездить. Слышите? Учиться это есть свет, а не учиться это есть тьма!

Он выбил пепел из трубки и вдруг хорошо и ласково улыбнулся.

— Вот, — сказал он, — меня отец мечтал в люди вывести, а силы у него не хватило. Бился он, бился, а потом и говорит: «Иди-ка, сынок, в дистанцию, а то своим образованием ты всю семью надорвешь. Нету у нас таких капиталов, чтобы тебя в инженеры вывести».

— Дяденька, а долго мы так будем ездить? — спросила девочка.

— До конца занятий, — сказал моторист. — Каждое утро будем ездить. Да не мы одни. Так будет по всей России. С утра всех ребят — в школу. Где бы ты ни жил, все равно тебя должны доставить на ученье. Как-то третьего дня вызывает меня сам начальник дистанции и говорит: «Тут, говорит, Василий Спиридонович, есть одна ответственная телеграмма от самого товарища Ленина. Да, повторяет, высокая телеграмма, насчет детей путевых обходчиков. Это, говорит, просто уму непостижимо, у Ленина столько дел, а он не забыл даже про детей путевых обходчиков. С пятнадцатого, по ленинскому распоряжению, все эти ребята будут учиться в школе. И чтобы никаких затруднений им не чинить, и на разруху не ссылаться». Понятно?

— Дяденька, дяденька, — закричала девочка. — Смотрите, нам семафор открыли!

— Ну, тронулись, — сказал моторист. — Только в школе мух не ловить. Как хотите, ребята, а чтобы до инженеров непременно дотянулись.

Вечером Василий Спиридонович пришел домой, молча поужинал, молча лег в кровать. Он стал размышлять о своей жизни, о жизни соседей, понимая, как плохо они жили и как будет хорошо ребятишкам, которых он сегодня впервые доставил в школу. Он думал и думал, и слышал, как в тупике пыхтел паровоз, как на улице лаяли собаки, как стучали вязальные спицы в руках жены. Потом его жена стала молиться, и, когда она поднялась с колен, Василий Спиридонович спросил:

— Ну что, ничего не вымолила?

— Нет, — сказала жена и заплакала.

— А ты не плачь, — сказал Василий Спиридонович. — Ну, нет так нет. Двадцать лет мы с тобой ребятишек ждали, а их нету. Может быть, из приюта возьмем, а? На инженера учить будем. По нынешним временам это вполне доступно.

Часов до двух Василий Спиридонович рассказывал жене про телеграмму Ленина, про ребятишек, которых он будет теперь возить в школу, и чем больше он об этом рассказывал, тем светлее становилось у него на душе. Раздражала только горящая в углу лампадка.

— Ты бы, Маша, потушила ее, — сказал он. — Нечего зря масло портить.

Он вышел за ворота и остановился.

Он презрительно посмотрел на надзирателя, на закрытую милицейскую машину со спящим шофером в кабине и облегченно вздохнул, чувствуя, что за спиной больше никого нет и он теперь может идти вправо и влево без всяких предупреждений.

— Капелька, — сказал он самому себе, — сначала мы пойдем прямо, посидим немножко в пивной, а потом подумаем о ночлеге.

Не торопясь, он пересек теплую площадь и вышел на берег Енисея. Он вспомнил: была зима, когда его привезли в колонию. На плечи падал снег, и луна тогда еще проглядывала из облаков, и Капельке так и не удалось попрощаться с нею.

Сейчас было лето. Был жаркий день. Енисей на мгновение ослепил Капельку своей вспыхнувшей огромной, глубокой синевой.

На самом берегу реки стоял лесопильный завод, и оттуда тянуло прогорклым болотным запахом.

Зеленая тайга медленно спускалась по уступам к воде, и ее длинная яркая тень лежала в реке.

Над товарной пристанью висела пыль.

Из длинных штабелей в баржу грузчики носили кули с черемховским углем, и трап под ними чуть прогибался, когда они двигались двумя цепочками.

Грузчики торопились, и Капелька терпеливо ждал, когда же наконец кто-нибудь из них сорвется с трапа и упадет в воду, но они двигались уверенно, и Капельке вдруг стало скучно, и он брезгливо отвернулся от реки и перестал смотреть на грузчиков. Его внимание привлекли женщины.

Перед самым выходом на свободу он почти перестал спать. По ночам ему было душно от тех удивительных картин, какие создавало его воображение, и он засыпал, и просыпался, и снова засыпал с горящей папиросой во рту.

По ночам Капелька часто видел во сне одну и ту же девушку, похожую на русалку, и просыпался, потому что она уходила от него в море, а он боялся воды.

Но теперь ему нечего было бояться. Он ступал по земле и привыкал к людям, рассматривая только женщин сухими наглыми глазами и загадочно улыбаясь девушкам, одетым в короткие платья с короткими рукавами.

Он шел по береговой улице и в самом конце этой улицы увидел у коновязи ломовых лошадей и прибавил шагу, зная, что там пивная.

В пивной было прохладно и сумрачно.

Ломовые извозчики сидели за одним столом, их влажные спины и затылки были в муке, а широкие рубахи в дегте и желтых пятнах. Из угла на этих людей насмешливо смотрел старичок и потягивал пиво, вздрагивая и морщась от наслаждения.

Капелька подозвал официанта, сутулого сибирского мужика в белом фартуке.