Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Только не злись на меня за эту просьбу, а послушай лучше, как это все произошло. Я не хочу утруждать тебя описаниями наших встреч на юге, но как мы расстались — ты должен об этом знать.

Примерно раз в месяц я приезжал в Москву. Вера считалась моей невестой, но я все не решался и тянул, пока не рассердил ее. И вот как-то однажды у нас произошел неприятный разговор, и она сказала мне, что из невесты я постепенно превращаю ее в любовницу, а ей все это ни к чему. «Зачем вы это делаете? — спросила она. — Неужели я не смогу быть хорошей женой?» — «Так надо», — ответил я и стал ей говорить что-то о приближении войны. Но Вера настаивала на своем, и мы окончательно разругались.

В тот же вечер я уехал из Москвы, а через десять дней началась война, и я с чувством злорадства стал ждать от Веры писем, считая себя правым во всем. Но писем я не дождался. Больше того, даже мои письма приходили обратно нераспечатанными. Потом я ушел в ополчение и вместе со всеми отступал. Ты знаешь, Ваня, такого горя я еще никогда не переживал. Но в те дни я увидел и другое — гордых наших людей, умирающих молча на невских равнинах.

Ну ладно, им теперь ничего не надо, а вот уцелевшие хотят счастья. Послушай, друг мой. Если Вера замужем, оставь ее в покое. Мир велик, и я как-нибудь обойдусь без нее, но если с ней ничего не случилось такого, то я прошу встретить меня вместе на вокзале. О дне приезда я сообщу телеграммой.

На отдельной бумажке я сейчас запишу все ее биографические данные, и если Вера в Москве, то тебе не так уж будет трудно найти ее…»

Утром Маков встал раньше всех и сам опустил письмо в почтовый ящик, висящий у главного входа. Затем он долго бродил по госпитальному саду и старался уговорить себя, что никакой встречи с Верой не будет и что лучше сейчас же приготовиться к этому, чем потом огорчаться.

Еще с ранней молодости он приучил себя подходить осторожно к тем делам, за которые он брался. Он сначала смотрел на них с самой худшей стороны, а потом уже доводил их до конца. Сколько раз эта привычка спасала его на войне. Она оберегала его от неудач, когда он искал золото в тайге, охраняла от всяких людей в обледенелых просторах Якутии. Но в личной жизни такая осторожность погубила Макова. Он чувствовал это и в первый же мирный день очень хорошо понял, что расстояние между ним и Верой будет теперь еще длинней. И тогда он подумал, что в конце концов есть вещи поважнее этого, недаром же он истратил половину своих лет на работу, и что теперь он, видимо, здорово отстал от дела и ему будет очень трудно даже в тех местах, где он когда-то бывал. И в госпитале Маков засел за книги. Он читал целыми днями, наталкивался на знакомые фамилии геологов, радуясь их удачам, и, когда наступали сумерки, он неохотно откладывал книгу и ложился на койку, ни с кем не разговаривая. Сумерек он не любил. Даже на фронте они вызывали в нем неприятные чувства. В такие минуты, словно с самого дна его души, вдруг поднималась уверенность в том, что он никогда не встретит Веру.

Но с тех пор, как он опустил письмо в почтовый ящик, Маков с удивлением заметил, что это ощущение исчезло и что ему стало легче, словно он свалил тяжесть со своих натруженных плеч.

В день отъезда Маков узнал номер поезда, а через несколько часов, устраиваясь в вагоне, он попросил свободную от дежурства фельдшерицу отправить телеграмму в Москву.

Он лежал у окна и ждал свистка паровоза, потом он тихо засмеялся и хотел встать, но почувствовал озноб; он положил руки поверх одеяла и закрыл глаза.

Теперь его мысли брали свое начало из тех полузабытых времен, когда он еще был мальчишкой и жил в маленьком городке около железнодорожного шлагбаума.

В то время его отец был машинистом, и однажды он обещал взять мальчика с собой в поездку. Маков до самого вечера хвастался приятелям, что он уезжает, часто лазал на крышу, откуда были видны длинные составы, и с нетерпением ждал отца, но отец не сдержал своего слова… И когда он возвращался из поездки, Маков видел, как паровоз отца долго стоял у закрытого семафора и протяжными свистками просил станцию принять состав.

С тех пор почему-то всякий раз, когда Маков слышал свисток паровоза, его душа наполнялась легкой печалью, а память уносила его к меркнущим берегам детства, и он бродил по ним словно в тумане, боясь, как бы не оступиться в провалы, которых с каждым годом появлялось все больше и больше.

…Да, позади лежало уже много лет. Правда, он пробовал, он пытался, он не раз хотел поглубже заглянуть в свои трудные годы. Но всегда получалось так, что на смену этому желанию приходило какое-то болезненное любопытство к людям, и он все чаще задумывался над судьбами этих людей и совершенно забывал о себе.

Сейчас путь его был далек, и Маков почувствовал, что пора, давно уже пора ему подумать о городах, где он жил, о детстве, прошедшем в рабочем поселке, о той маленькой девочке, которая носила своему отцу обед прямо в депо, и о том, как машинисты подсмеивались над ней, собираясь ее выдать замуж за самого чумазого кочегара, а девочка смеялась, закрывала лицо руками, пряталась за скаты, взбиралась на паровозную площадку и была похожа на отчаянную птицу, залетевшую в черные деповские стены из каких-то далеких и светлых краев.

Надо было вспомнить пыльные летние вечера, когда через поселок пастухи прогоняли стадо коров и когда в каждом дворе, как маяк, вспыхивал костер, — это женщины варили ужин своим мужьям и после гудка в мастерских еще больше томились у огня и думали: «Придет или опять загуляет?»

Надо было вспомнить праздники, гул колоколов, дни получек и игру в лото. Три раскаленные песчаные тропы, заливные луга за рекой, музыку в городском саду и ссоры, которые вдруг наваливались на весь поселок.

Надо подумать, был ли он хорошим сыном и много ли совершил такого, чтобы определить наконец, что же он за человек.

«Да, — сказал Маков себе, — надо определить». Он открыл глаза и увидел кругом постылую белизну. Он услышал, как в соседнем купе летчик лейтенант Карпачев, стуча костылями, рассказывал что-то очень веселое и так звонко хохотал, что даже Маков невольно улыбнулся.

За окном был еще день, и там на железнодорожных путях шла жизнь, которая с детства волновала Макова.

Вот смазчик застучал своим молотком по колесам. Где-то недалеко Маков услышал голос сцепщика и сердитый свисток маневрового паровоза, потом, наверно, прошел главный, с кем-то ругаясь, и за окном вдруг стало как-то очень скучно и тихо, словно после артиллерийского обстрела, и Маков ощутил толчок.

Его брови дрогнули, а к сердцу подступила щемящая боль, и он понял, что это прицепили паровоз к составу и что скоро поезд тронется и поползет мимо колпинских развалин, мимо сожженных рощ и скорбных солдатских могил.