Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Поезд отошел с товарной станции без звонков и медленно набирая ход, застучал на стыках. После госпитальной тишины и скуки стук колес казался очень странным и тревожным, словно там внизу, под вагонами, сидели дятлы и с неутомимым упорством долбили пол.

Еще на станции машинист получил записку от больных с просьбой не торопиться до Саблина и дать возможность раненым повнимательнее осмотреть те места, где они воевали. И поэтому поезд шел медленно, покачиваясь на стрелках и не дымя.

Слева за окнами проплывали дома и черные заводские дворы, угольные склады и открытые семафоры, а справа из сумрака проступала Пулковская высота и сквозь редкие засохшие деревья были видны развалины обсерватории и костер, разложенный у подножия на том самом месте, где было маковское КП.

Маков стоял у окна, и его удивляло то спокойствие, с каким он смотрел сейчас на голые сопки и поля, на серебристые кустарники вербы, на чернеющий парк и разбитые здания Авиационного городка.

Недалеко от насыпи была видна шоссейная дорога, и по ней шла легковая машина, обгоняя состав и подводы.

— Ну как там, все по-старому? — спросил Макова майор Сизорин.

— Нет, — сказал Маков. — Там тишина и костер у моего КП. Он так хорошо горит, Иван Константинович, как будто бы это ребятишки приехали в ночное.

— Значит, мир и покой.

— Тишь и гладь, божья благодать, — сказал Маков, не поворачиваясь к Сизорину. — Я вот триста дней пробыл в этих местах. Ну, думаю, как только поедем мимо, опять разволнуюсь. Все-таки триста дней — это что-нибудь да значит! И вдруг ничего. Понимаете, как будто пробыл здесь только день.

Маков поправил халат, сползавший с плеча, и подумал о том, что не очень-то надолго сохранились в его памяти те дни и ночи, которые когда-то казались ему незабываемыми и самыми важными на войне.

Как-то однажды к Макову в полк приехал военный корреспондент, и, когда они выпили, они разговорились о таких ночах и еще о том, что самое главное на войне всегда происходит в темноте и потом на всю жизнь остается в памяти. Они тогда здорово поспорили. На многие вещи у них были разные точки зрения, и корреспондент так и не поверил Макову, что самое значительное и великое на войне совершается только ночью.

Он так же недоверчиво покачал головой, когда Маков заговорил с ним о тех своих предсмертных минутах, которые, видимо, и ему суждено будет пережить в этих сырых траншеях на вершине Пулковской горы. Маков твердо знал, что ни мать, ни любимая женщина, ни жалость к самому себе не будут волновать его в те мгновения, когда он в последний раз поглядит на мир. Перед ним встанет только то, что он увидел однажды в пути, когда был еще юношей и ехал из Ленинграда на каникулы в свой пыльный и тихий городок. Их поезд остановился в поле ночью, и Маков вышел тогда из вагона узнать, не попал ли кто-нибудь под колеса, и, взволнованный тяжким дыханием паровоза и темнотой, он увидел огоньки дальних деревушек, плывущий месяц, белую березовую рощу и стремительно падающую с неба звезду. Потом он услышал песню и неподвижно простоял несколько минут на насыпи, потрясенный единственным чувством — любовью к этой земле.

И вот тогда, под Пулковом, Маков сказал корреспонденту, что каждый на войне умирает по-своему — днем более тихо и стыдливо, а ночью очень беспокойно и нехорошо. И потом он еще раз повторил, что, если ему суждено будет погибнуть, он соберет все свои силы и увидит себя в последние мгновения на насыпи, юношей, на том самом месте, где когда-то остановился состав.

Этот крошечный кусочек России защитит его от боли и страха и от того горького ощущения, что ты уже не посмотришь на мир, который все так же будет жить и как-нибудь обойдется без тебя.

Спорили они тогда долго не только о жизни и смерти, но и о том, что такое подвиг и в чем можно видеть его проявление.

Маков утверждал, что подвиг на войне совершает почти каждый солдат. Проходя через страдания и бессонницу и, в сущности говоря, ничего такого не делая, что имеет в виду корреспондент…

Сейчас тяжелые дождевые облака висели над высотой. Под горой все ярче разгорался костер, вызывая в душе Макова чувство тихой радости и печали. Там он принимал батальон, а потом полк, и по ночам во время затишья, одолевая сон, он думал о многом и часами просиживал у горящей печки, не слыша артиллерийских ночных дуэлей и винтовочных выстрелов снайперов.

В такое время изредка он садился за свой дневник и описывал только самые важные события, происходившие на том клочке земли.

Отсюда два раза Маков попадал в госпиталь. Его подбивали немецкие снайперы, и, когда он возвращался в свой полк, ему здорово влетало от командира дивизии. Теперь с каждой минутой эта высота отодвигалась от Макова все дальше, но впереди тоже были знакомые места, которые вряд ли можно забыть.

Состав медленно подходил к Колпину, к городу, где рождались дети под артиллерийские вспышки, где пели птицы в самые дьявольские обстрелы, где зеленели деревья и на восточной окраине стоял единственный уцелевший домик с пробитой клеенчатой дверью и забрызганным кровью крыльцом. На том крыльце часто сидели раненые, пережидая обстрел, и какая-то женщина поила их водой и помогала им добираться до медсанбата.

От Колпина поезд пошел быстрее. Маков все еще стоял у окна и не мог оторвать глаз от обугленных рощ, от зеленеющей густой травы и безлюдных огневых позиций, когда-то расположенных недалеко от насыпи. Только по сожженным верхушкам деревьев, по пустым консервным банкам, по ящикам из-под снарядов можно было догадаться, что здесь стояли тяжелые немецкие орудия.

Пройдет еще год или два, подумал Маков, и люди не так уж остро будут чувствовать свои утраты. Так же будет и с ним. Только скорее бы вырваться из этих санитарных поездов, госпитальных палат и от всяких осточертевших процедур.

Почти до самой Москвы Маков пролежал на подвесной койке, перебирая в памяти самое важное, что было у него в жизни. Лишь о Вере он старался не думать. Но когда замелькали московские окраины, сердце Макова забилось сильнее, и он вышел в тамбур и открыл дверь вагона.

Свежий ветер хлынул на площадку. Лицо Макова горело и от волнения покрылось красными пятнами. С удивлением и испугом Маков заметил, что их принимает товарная станция. Они двигались, как по туннелю, вдоль длинных товарных составов и наконец остановились около угольного склада, откуда был виден кусочек Москвы, ее верхние этажи. Маков огляделся. Он спрыгнул на землю, но не увидел ни Веры, ни Ивана Гавриловича, ни больших вокзальных окон. Около четырех часов поезд простоял на этих путях Маков долго ходил вдоль состава, потом сел на верхнюю ступеньку вагона, и, когда поезд тронулся, он улыбнулся и вынул коробку папирос. Неторопливо закурил, думая о том, что вот теперь все с Верой кончено и что ему, видимо, придется начинать жизнь без нее. Ну что ж, в конце концов у него найдется достаточно сил. Резким движением он бросил недокуренную папироску на насыпь и вошел в загон.