Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

— Ага, загудела! — сказал диспетчер. — Сама их избаловала, а теперь жалуешься!

— Я не жалуюсь, а говорю. Баловство, Лукьяныч, бывает разное. Одно идет от доброго сердца, а другое — от малого ума. Значит, по-твоему, молодежь только и должна ждать твоего вызова, будто у них, кроме паровоза, другой жизни нету? Небось ты в молодости с паровозом не целовался, а бегал то к Машке Потаповой, то к Груше Фоминой.

Лукьяныч нахмурился. Он хотел возразить тете Оле, но раздумал и только махнул рукой.

— Ну, тебя не поймешь, — сказал диспетчер. — Ты то против, то за… Нервная ты стала, сама не знаешь, чего тебе надо.

— Эх, Лукьяныч, как же это я не знаю? Мне надо еще кое-что сделать, но оказывается, для этого одной-то жизни маловато, а двух — природа не дает!

— Да ты что, или в министры захотела, зачем тебе еще одна жизнь? — шутливо спросил Лукьяныч.

— А просто для интереса. Хочу посмотреть, как сознательные люди жить будут. Я вот иной раз приду с работы усталая, злая и думаю: скорее бы на покой, на пенсию, значит. А потом отдышусь немного и сама удивляюсь. Тянет меня в дежурку, как пчелу на цветок.

— Значит, привыкла к месту, — сказал Лукьяныч. — А меня, как видишь, с одной должности на другую гоняют.

— А ты просись опять на старое место. Ты же машинист. Неужто на твою диспетчерскую работу другого поставить не могут?

— Видно, не желают, а я бы с удовольствием, да ведь мало ли кто чего хочет? Наш начальник дороги, может, хотел бы опять машинистом ездить, а ему генеральское звание дали. И не зря. Дело-то на подъем пошло. Это даже простым глазом видно. Ну, что еще у тебя, выкладывай.

— А ничего. Ты только электричество зря не пали, — заметила тетя Оля и повернула выключатель.

Она вышла в общий отсек взбудораженная и охваченная каким-то недомоганием и снова встала у плиты, посматривая то на Зябликова, то на кочегара Сизова.

— Я поражаюсь, — сказал Зябликов, мешая игральные кости, — и чего ты, тетя Оля, навалилась на мой табак? Вы, ребята, наверное, помните такой случай, когда моя бригада отмахала за сутки семьсот километров. Это, я вам скажу, была настоящая поездка!

Зябликов распрямил усы и подмигнул слушателям, обращая их внимание на тетю Олю.

— При чем же тут твой проклятый табак? — спросила тетя Оля.

— А вот слушай. Не успел я сойти с паровоза, а мне уже подносят телеграмму от начальника дороги. Вижу — вызов. Лечу домой, переодеваюсь — и на вокзал. Ну, само собой разумеется, моя Анастасия подводит меня к буфету и приказывает Дуське-буфетчице подать для меня три пачки дорогих папирос. «Ты, говорит, Кузя, при пассажирах махорку-то не кури. Ты теперь человек видный. Тебе ли глотать это зелье?» Одним словом, приезжаю я в управление. Кабинет, за столом — генерал, одетый с иголочки, такой представительный, будто он прямо генералом и родился. Усадил меня генерал на диван, и началась беседа. Я рассказываю. Он слушает. Вот, говорю, взять хотя бы экипировку локомотива. Кажись, ничего нет мудреного, а ведь сколько минут мы теряем даром на этом простом деле. Там десять минут, там двадцать, а в результате — цифра.

— А что же ты про табачок молчишь? — спросила тетя Оля.

— Не беспокойся. Я уже приближаюсь и к нему. Доложил я, значит, генералу о своей поездке и стал отвечать на вопросы. Между прочим, генерал мне и говорит:

«Вижу я, Кузьма Кузьмич, не по душе вам моя папироска. Наверно, махорочку курите?»

«Только ее и курю».

«А мне вот приходится курить папиросы. Вы как, чистую предпочитаете?»

«Нет, — отвечаю, — кладу немного донника и тем самым избавляюсь от кашля. Аромат тончайший — может, попробуете, товарищ генерал?» И что же я вижу? Я вижу, ребята, как начальник дороги делает одну затяжку за другой, хватается за сердце и потом дает оценку моему табаку. Слышите? Самую высокую оценку!

— Ох, и врать же ты здоров, — сказала тетя Оля. — Можешь мне голову отрубить, ежели это правда.

— Будешь со мной спорить, и отрублю. Я тоже думал: вот приеду к начальнику дороги, а кто его знает, что это за генерал. Но оказывается — простой человек. Сам двадцать лет машинистом пробыл, и потому он с таким аппетитом отведал моей махорки. Должен отметить, вообще он давно бы бросил в корзину свои дорогие папиросы, но положение не позволяет. Да и уборщицы он, видать, здорово боится. Так что закуривайте, ребята, пока не поздно.

Зябликов вынул из кармана железную банку с табаком, постучал ногтем по крышке и решительно посмотрел на тетю Олю, стоявшую со скрещенными на груди руками.

— Ты думаешь, я не знаю нашего генерала? Один раз я его попросила выйти на курение. Помнишь? Не испугалась, что начальник дороги. Теперь ты понимаешь, Кузьмич, какой ты несамостоятельный человек, — сказала тетя Оля, — я же тебе поручала: будешь у начальника дороги, похлопочи насчет новой дежурки, пусть ее быстрее заканчивают, а ты что?

— Известно что — забыл.

— Эх ты! Тебе бы в лесу галок считать, а не к начальству ездить. Ты только и помнишь о своем паровозе, а где тебе отдохнуть — безразлично. Ни в одном учреждении я не видела столько почетных людей, как у нас, а ютимся мы в каком-то скворечнике.

Тетя Оля осуждающе покачала головой и, не сказав больше ни слова, скрылась в отсеке диспетчера. Там она взяла со стола рассыльную книгу, вложила в нее вызовы и стала ждать, когда Лукьяныч кончит разговор с линией.

— Зябликов, — крикнул Лукьяныч, — хватит тебе лясы точить! Твоя двадцатка на подходе. Как поедешь-то?

— Известно как, на полный клапан, — сказал Зябликов, получая проездные документы.

Он засунул их под подкладку фуражки и вышел на полотно вместе со своей бригадой навстречу приближающемуся составу.

Вскоре общий отсек опустел. Подходивший тяжеловесный состав привлек даже внимание кота, который проснулся от тонкого дребезжания стекол и уставился круглыми глазами на окурки, зашевелившиеся в ведре.

— Машин-то сколько, батюшки! — воскликнула тетя Оля, выглядывая из окна диспетчерской. — И все на Волго-Дон. Ах, Лукьяныч, жизнь-то как бежит, а мы старимся.

Диспетчер посмотрел на тетю Олю и неожиданно рассмеялся, заметив на ее лице сухой румянец.

— Ну, тебе еще рано про старость думать, — сказал он. — Смотри-ка, огня-то в тебе сколько, не замуж ли вышла?

Тетя Оля усмехнулась. Она приложила ладони к щекам, потрогала лоб и уши и действительно почувствовала какую-то неестественную теплоту даже в шпильках, которые были воткнуты в ее густые белые волосы.

Ее немного знобило, но она старалась не обращать на это внимания, так же как и на боль в ноге. Через час она вышла из дежурки и с первых же шагов ощутила утрату той привычной легкости, с какой она всегда ходила по земле.

У пакгаузов она остановилась. Вокруг нее шла обычная жизнь, к которой тетя Оля привыкла с самого детства, хотя мало замечала ее. Сейчас у депо сердито пофыркивали паровозы, на линии зажигались огни, в глубине запасных путей проходили маневры, а за шлагбаумом сыто мычали коровы, разбредаясь по улицам Рабочей слободы.