Марта Фомина - Детство Ивана Грозного

Пришлось покориться. Рядом митрополит Макарий был посажен, это успокоило Андрея, и он, криво улыбнувшись, сказал:

— Под боком у первосвятителя все равно, что в церкви пред амвоном. Святое место!

Ваня чуть пригубил вина, да и то самую малость, но был несколько возбужден: роковой момент приближался. За опоздание он сразу же заставил опекуна выпить большую чашу. Шуйский чокнулся с чаркой митрополита, но слишком поздно вспомнил, что тот совсем не пьет, и в замешательстве проглотил залпом что-то тягучее и очень пьяное из поданной ему чаши. Вмиг все вокруг заволокло дрожащим туманом, в котором проступали лишь очи мальчишки-государя. Они не мигали и смотрели в упор, недобрый огонек мерцал под ресницами.

А Ваня в эту минуту вспоминал, как перед пиром зашел в покои бабки и бросил ей на колени в подарок огромную огненно-рыжую лисицу, якобы подбитую им в коломенских лесах. На самом же деле псари достали ее у местного охотника, которому повезло в это утро больше, чем всему государеву выезду, да и неудивительно: всю ночь не спали. Бабка Анна, конечно, обрадовалась, да тут на беду сошлись с поздравлениями дядья, за ними владыко Макарий. И опять мало-помалу между ними завязался спор, набивший оскомину: сыновья Глинские требовали тут же во время праздничной трапезы покончить с Андреем Шуйским, а митрополит, бледный от гнева, ссылался на государево обещание, твердя, что Шуйского надо посадить в темницу, где томился их дядя, Михайло Глинский, а потом сослать на Белоозеро или в Переяславль, где отсиживался с семьей Андрей Угличский, — и этого, мол, достаточно, не следует кровь проливать!

— Полно! — оборвал Ваня жестокий и неуместный спор. — Зачем портить бабушке праздник? Не будет никакого убийства в светлый день, и я обещал это отцу Макарию!

Он поймал благодарный взор митрополита и, выходя из бабкиных покоев, с печалью подумал о том, какими врагами могут стать нынешние союзники после того, как с последним страшным отпрыском рода Шуйских будет покончено навсегда.

Ваня не собирался нарушить слово, данное Макарию, которого полюбил всей душой, и хотел еще раз подтвердить его взглядом, но Макарий сидел печальный, опустив глаза долу, и Ваня невольно перевел его на сидящего рядом с митрополитом Андрея Шуйского.

Сначала его рассмешило это необычное соседство — ведь как-никак зачинщиком был митрополит, заговор зародился и созрел в стенах его обители! — и вот сейчас жертва сидит рядом с главою заговора и откровенно радуется такому соседству. Но потом мысли приняли обычный мрачный оборот: Ваня думал о своем сиротстве, обо всем пережитом, что лишило его детства — лучшей поры жизни человеческой — и ненависть снова закипела в нем.

Тут-то и заметил опьяневший Андрей Шуйский недобрый огонек в глазах государя. Оглянулся вокруг — везде не его люди, а Кубенские и Палецкие за другим концом стола.

«Как в ловушке, — мелькнула мысль. — Права жена: не след было ехать! Пора уносить ноги».

Пришло время поднять тост за здоровье Анны Глинской. Шуйский уж и чарку налил. Глянул — а бабки и след простыл. Зато государь широко расставил локти на столешнице и не смотрит — гвоздит взглядом, а на губах зловещая ухмылка играет.

— Никак, за здоровье мое решил выпить?.. — спросил.

— За здоровье твое, государь-батюшка! — поддакнул первобоярин и вдруг услышал ответ, от которого мурашки побежали по телу.

— И за твой упокой!

— Шутить изволишь, государь! А мне сейчас не до шуток: стар стал, разломило что-то с утра, да и дела твои, государевы, зовут. Не обессудь, поеду домой.

Андрей вдруг заметил, что митрополита нет рядом, а вокруг него будто кто круг очертил: в центре он, Шуйский, а за ним стеной стоят бояре, и все молчат.

— Какие-такие дела — казну мою опустошать?

— Окстись, батюшка, — всю жизнь верой-правдой тебе служил, а ты так-то меня благодаришь?!

— Благодарности захотел, старый пес? За то, что золото моих родителей в свои кубки обратил? За то, что под видом купли земли дворянские отнимал и на себя записывал? За то, что народ обирал? За то, что даже слуг своих превратил в тиранов? За то, что попирал законы, кровь невиновных и праведных проливал?! — криком спрашивал отрок в полном молчании зала.

— Бояре, заступитесь, за что ж меня в опалу?! — взвизгнул помертвевший Шуйский, но никто не отозвался.

— Ладно, раз ты такой больной, дам тебе свиту, — сбавил тон Ваня и позвал. — Эй, стража!

Тотчас, как из-под земли, рядом с опальным боярином выросли слуги — самые верные, отобранные Челядниным из псарей. Да вот и он сам, приодетый по-праздничному, по-будничному трезвый.

— Вот вам грамота, — сказал Иван, доставая свиток из рукава и передавая его Челяднину. — Давно припас! Составлена по всем правилам, с царскими печатями и скрепами, чтобы никто не усомнился: моя тут воля и больше ничья другая. Ведите его в тюрьму!

… «Ничего, тюрьма еще не могила, — успокаивал себя Шуйский, шагая меж дюжих псарей. В сенях вырвал из рук служки свою шубу. — Недаром говорят: «Ищи глупого в попах, а смелого — в тюрьме». Дружки помогут — выкарабкаюсь!»

На крыльце обернулся: в стороне на площади стоит его четверка, прядает ушами, а кучер вокруг саней прыгает, похлопывая рукавицами. Увидел хозяина, откинул полог, начал взбивать подушки, устраивая сиденье помягче, но тут же разинул рот: царские слуги повели боярина куда-то… Значит, надо еще подождать, и снова захлопал рукавицами.

Огляделся Шуйский: куда же его ведут? Тюрьма совсем в другую сторону, уж он-то дорогу к ней знает — скольких сам отправил туда! За этим проулочком — поле; если перейти его, тоже можно попасть в тюрьму, только окольным путем. Так ведь снег глубокий, как тут пройдешь, завязнешь по шею!

— А ну-ка, боярин, сымай шубу, да и кафтан будет лишний! Сейчас враз вспотеешь, идти по такому снегу в одеже несподручно!

«Что они задумали?» — с тоской повторял про себя Шуйский, но внутренне вдруг ясно понял: смерть уже ходит где-то рядом.

— А ну, боярин, а ну, беги! — заулюлюкали, заатукали псари, точно на охоте. — Наддай жару, может еще и спасут жизнь ноги твои, толстомясый!

Побежал Андрей вне себя от страха, не зная, что грозит ему сзади. Наверно, так и в детстве не бегал. Впереди мирно мигал огонек какого-то жилища. Шуйский помчался к нему, тяжело дыша и слыша только шум взбесившейся крови в голове. Но скоро даже этот шум перекрыло хриплое дыхание позади, и он понял: за ним бегут не просто псы — волкодавы! Вот таких же напустил дядя Василий на дьяка Федора Мишурина, но загрызть до конца не позволил — ниточка жизни пресеклась только на плахе. Нет, ни до огонька, ни даже до плахи на тюремном дворе ему уже не добежать. Он остро почуял, как зловонная пасть сомкнулась у него на шее — и вмиг все погасло…