Арне Гарборг - Мир

Как полагается моряку, Каролус носил серьги в ушах, а на руке около большого пальца были выколоты синий якорь и сердечко; ниже — буквы «К.М.Т.»; это для того, чтобы его опознали, если ему случится утонуть, объяснил он. А на груди его Гуннар увидел целый корабль, а на предплечье — девушку. Разве это не опасно — колоть всё это на коже? — ничего подобного!

Разговор долго не клеился. Гуннар не мог сразу без обиняков приступить к делу, а Каролус отмалчивался. К тому же в цыганском жилище было так противно, черно и грязно, полно мусора и всякой дряни; дети были такими навязчивыми и невоспитанными, а Гунхильд, мать семейства, едва держалась на ногах — так она была пьяна. Гуннар вытащил Каролуса из дому, и они прошлись немного по полю.

Там Каролус принялся рассказывать, как это ужасно — быть моряком. Они мечтали о «вольной стихии», но на самом деле в море больше принуждения, чем где бы то ни было, хуже, чем в усадьбе Хове! На больших шхунах ещё хуже, чем на той, где служил Каролус; да, ему многие рассказывали. А теперь он вернулся, слава Богу, домой, и хочет распрощаться с морем. Ему обещали работу в городе, в пакгаузе, — это намного лучше, чем на корабле. Всеми силами Каролус уговаривал Гуннара, чтобы тот и не помышлял о море; разве он не подыщет и для него местечка?

Гуннар был сбит с толку и разочарован. Так долго он мечтал об этом, радостно предвкушая… Что же ему теперь делать?

— Будь я на твоём месте, Гуннар, — сказал Каролус, — я бы отправился в город учиться столярному делу. Или торговал бы всякой мелочью, если тебе это больше нравится. Тогда у тебя и свобода, и живёшь припеваючи; а за несколько лет у тебя будет столько денег, сколько моряки не зарабатывают за всю жизнь. Не считая, конечно, капитанов; но в капитаны деревенских не берут.

…С тем Гуннар ушёл восвояси. Напоследок Каролус подарил ему складной ножичек, с латунной ручкой, штопором и тремя лезвиями; это немного утешило Гуннара.

С того дня он стал подумывать о том, не сделаться ли ему торговцем в мелочной лавке. Пожалуй, работать там приятно; а потом, быть может, он всё-таки отправится в море. Но у Гуннара был отец. А получить у него разрешения, когда чего-то хочется… уфф! Это ему-то, взрослому парню!

Гуннар ходил ещё более печальный, чем обычно. Казалось, что перед ним закрыты все двери.

— Что-то тебе не нравится, дорогой Гуннар? — спросил его отец. Уфф! Этот ужасный слащавый тон, которым он отличался последнее время; уж лучше б он ругался, думал Гуннар.

— Нет, — ответил он коротко.

— Я полагаю, это нехорошо — то, что ты никогда мне ничего не говоришь, Гуннар. Ты должен разговаривать со мной.

Гуннар молчал, как стена. «О чём с тобой говорить?» — думал он.

— Ты сердишься на меня, Гуннар?

Тот отвернулся. Что за разговор? Отец вздохнул, тяжело и протяжно, и ушёл.

А Гуннар всё чаще избегал его. Он теперь бывал иногда более чем странным, отец; и жесты, и манеры его были, как у сумасшедшего; как вести себя с ним — Гуннар не мог понять; он и боялся отца, и злился на него.

Помогало то, что отец теперь бывал в отъезде чаще, чем раньше; к тому же в усадьбе часто бывал Торкель Туаланд, выполнявший кое-какую работу. Хорошо и то, что отец по воскресеньям не был так строг, как когда-то; и по вечерам Гуннар в основном был предоставлен сам себе.

Тогда он охотно убегал из дому, иногда отваживаясь заглянуть на соседний хутор, чтобы там побыть в компании сверстников; хватит с него торчать дома! Но на хуторе было не так весело, как полагал Гуннар. Он не мог найти общего языка с другими парнями; они вели себя по-другому во всём, и даже разговаривали не так; постоянно хохотали, и он не мог понять, над чем. Иногда они насмехались над ним: «О да, ты, видимо, хочешь пообщаться с Гуннаром, да; библейский язык не поможет этому…» — Боже, какими словечками они могли бросаться! Никак не получалось у него сойтись с этими ребятами. Служанка, что работала у Хельги из южной усадьбы и только что приехала сюда, даже заявила как-то раз: «Мне сдаётся, что ты как будто рос среди цыган». Тут все загоготали, так что Гуннару стало не по себе. А как они порой заигрывали с девушками и словами, и манерами! Тогда Гуннар не знал, что и подумать. Разве так ведут себя порядочные люди?

Однажды в воскресенье он осмелился явиться в Хейаланд на танцы. Но танцевать он не умел и ходил там как неприкаянный. Никто не замечал его, никто с ним не разговаривал; он чувствовал себя каким-то обрезком, ненужным придатком. В перерыве между танцами ему пришлось совсем худо. Олина, дочь Пера — она тоже конфирмовалась этой осенью — принялась над ним насмехаться. Она изображала, что происходит «у Энока», когда там молятся; «каждый раз я прохожу под окном у этого Энока, и оттуда слышно мычание, будто коровы в хлеву проголодались: «э-э… э-э… э-э…», — мычат все, и «е-е… е-е… е-е…» — пищит Гуннар, ха-ха; а потом они падают на колени! — и поэтому им нужно носить хорошие штаны из кожи, чтобы не так быстро протереть коленки до дыр; хи-хи-хи!» — Гуннар незаметно вышел и отправился домой вне себя от злости. Отныне он даже думать перестанет об этой Олине! Уж куда лучше Юстина Холанд, разве не так? О нет; она тоже хороша. Она так бессовестно себя вела, когда они в прошлый раз ходили к пастору; так выделывалась перед этим сыном Наполеона Стурбрекке, что просто стыд и срам! Никто ему не нужен; ч… дьявол с ними, чтоб он их побрал!

Единственной, кто вёл себя по-доброму, была, в сущности, Марен, служанка; она соглашалась с Гуннаром в том, что хуторские уж больно зазнавались. В сумерках, когда Марен доила коров, а Гуннар таскал подойник, они часто болтали вместе, вдвоём, чаще всего о женитьбе и тому подобном; и Гуннару это нравилось.

Марен была девушкой строгих правил. Никогда она не была ни с кем в близости, хотя многие пытались её подговорить, и такого бесчестия она вовек с собой не допустит. Тяжко тому, у кого появляются незаконные дети.

— Посмотри хоть на Хельмика Хейаланда, сына вдовы; он прямо как выродок какой; никто не хочет с ним иметь ничего общего. Он и думать не смеет о том, чтоб жениться; он словно опозоренный. И это лишь потому, что у него появился незаконный ребёнок пару лет тому назад.

Гуннар знал об этом и сторонился его. Что-то мерзкое было в этом Хельмике, и он боялся людей, как мог.

— А для девушки это ещё хуже!

— Ну, если им так приходится, — вслух подумал Гуннар, — то таких детей не очень-то много!

— Ты можешь так говорить, — отвечала Марен задумчиво. Голос её был приятным, чуть приглушённым, говорила она тихо, но без огонька; лицо её было полным и круглым; маленький и узкий лоб, пухлые губы, большие и белые зубы. — Я, в общем, тоже немало в жизни повидала. А как они ведут себя и как у них это получается — ты поймёшь, когда узнаешь…