Арне Гарборг - Мир

Прекрасная, мягкая, как хлопок, пушица белела над болотами, смешиваясь с ясной, лёгкой голубизной цветущего трилистника, отливавшего мириадами бело-красных пятнышек; да, и даже речки зеленели лилиями и длинным камышом; жёлтые и белые цветы кувшинок плавали посреди широких листьев, всё цвело и зеленело; земля была как щедрое материнское лоно, переполненное всетворящей силой.

В это время было так приятно, покинув душную комнату, полную мух, выйти из дома; даже по воскресеньям, бывало, Энок откладывал книги и выходил, дабы «восславить Бога на природе». Повсюду трещали куропатки, цокали каменки, стрекотали трясогузки, и пташки всех племён пищали и распевали; мир как будто превратился в Божий храм, наполненный пением; всё щебетало и воспевало славу Божью. И Энок пытался увидеть Господа во всём. «Удивительны деяния твои, Господи, и ты сделал их зримыми».

Энок любил этот клочок земли, ибо он получил его от Господа. «Это не моё, это не моё, — бормотал он сам себе, — это Отца небесного». А если Бог потребует, чтобы он продал всё своё и… Молча и торопливо Энок отогнал эту мысль.

Наступил вечер, спустившись нежным багрянцем на пригорки и впадины. Из-за моря сияло солнце, освещая равнину и отражаясь во всём, и словно россыпи алмазов засверкали над пустошью. Но когда солнце зашло, блеск угас. И на землю сошёл мир, такой глубокий, что всё казалось околдованным. Энок слышал журчание ручейков, он слышал биение своего сердца. Поднимался белый туман, призрачными озерками расползаясь над болотами. Одинокий негромкий крик чибиса то там, то здесь. Писк болотной птицы где-то далеко. Блеяние ягнят на лугу, похожее на тихий детский плач. Низко над землёй летящие, как стрелы, утки.

Мир, мир. Бесконечный мир и покой. И только в сердце Энока беспокойство.

Иногда он ощущал себя чужим, отверженным и отброшенным скитальцем на блаженной земле, лишённым покоя, словно Каин. О чём бы он ни думал и куда бы он ни направлялся — негде преклонить голову, нечему порадоваться. Он был чужим в своём собственном доме. Никто не провожал его, когда он уходил, и никто не ждал его, когда он возвращался. Все только шарахались от него, как будто боялись. Ни от кого из своих детей Энок не слышал доброго слова, и не услышит, даже если упадёт перед ними на колени и будет умолять об этом. Даже если он говорил с ними по-доброму, о мирских вещах, о всякой чепухе и вздоре, который, как ему казалось, был им по душе, — выходило то же самое. Как будто они его стеснялись, стыдились; каждое несчастное «да» и «нет» ему приходилось из них вытягивать; они не понимали того, что Энок искал их, тянулся к ним. И он лишь жил согласно Писанию: «Кто не отрекается от отца и матери и жены и детей и от собственной жизни…»

И Анна, бедняжка. Энок, пожалуй, и с ней не находил общего языка. Он размышлял: возможно, было бы лучше, если б он женился на той, что когда-то была его идолом? Уф, какая чушь! О вездесущий дьявол!..

…Было воскресенье, пора сенокоса. Энок вернулся из церкви, им овладело желание побыть дома, отдохнуть и поболтать с домашними, как в старые добрые времена, но все они сидели холодные и кислые. Дети злыми глазами поглядывали на отца и думали, когда же он уберётся восвояси. Ужасное чувство охватило Энока: он только мешал всем в доме. Он посмотрел вокруг умоляющим взглядом; но всё было холодно и замкнуто; никому он был не нужен. Энок резко изменился в лице. Он поднялся, натянул зюйдвестку и вышел. Едва он закрыл за собой дверь, как дети захохотали.

О да, да.

Он вышел из дома. Ходил и ходил туда-сюда. Взад-вперёд, большими кругами. Ничего не видя вокруг себя; ему было так нехорошо и тяжко.

Сегодня Гуннар едва побыл дома по возвращении из церкви. Вот она, благодарность. Каким бы добрым Энок ни старался быть, ничего не помогало. Даже если б он ополчился против Господа ради них. Они ненавидели его. Он только мешал им.

По небу плыли стаи облаков, их тени проплывали над равнинами, как странствующие, блуждающие островки ночного мрака; как тёмные, недобрые мысли. Прошло несколько часов; Энок бродил средь полей и болот и не замечал ничего вокруг себя. Наконец он остановился на берегу Хейаландского озера. Он вздрогнул; что за ужасная мысль влекла его туда, вниз? Задыхаясь, он поспешил прочь оттуда. Вечерело. Но у Энока не было никакого желания возвращаться домой.

Где-то в поле сиротливо пищали ржанки. Чибис, испуганный, поднялся в воздух, без крика, и полетел, треща крыльями; он набрасывался на Энока, атакуя его сзади и желая напугать. Птица издавала резкий, отрывистый звук, похожий на взмахи крыльев падших ангелов.

На севере, на западе, повсюду и нигде, незримая и загадочная, тянула кукушка свою глухую и унылую песню. Песню призраков, угасавшую в ночном небе. С Хейаландского озера закричала гагара, предупреждая кого-то об опасности. И перелётные птицы, которых никто никогда здесь не видел, громко и испуганно кричали с пригорков и пустошей.

Быть может, это проклятые духи, которым суждено вот так скитаться? — и напоминать нам бессонными ночами замогильными криками о смерти и возмездии?

А эти большие чёрные птицы, так медленно летящие и так упорно молчащие… это, должно быть, души, не избавившиеся от тяги к земному. Почитатели мамоны, коим выпало в наказание слоняться туда-сюда, вязнуть в болоте и трясине, собирая для своих гнёзд землю, грязь, вереск, солому и весь прочий сор, как будто им при жизни не хватало мирской суеты. А может, все птицы суть души умерших? Ржанка, так одиноко пищавшая на кочке… наверно, это душа, согрешившая при жизни земной любовью, и ныне осуждённая порхать здесь, одинокая и беспокойная, ибо она когда-то обожествила человека; а чибисы — это, наверное, матери, чересчур любившие детей своих, и теперь им суждено метаться до Судного дня, крича и плача о своих яйцах, украденных мальчишками… Чушь. В аду им наверняка гораздо жарче. Там они мучаются в стократ больше, идолопоклонники и рабы мира сего…

Солнце зашло. Длинный огненный хвост тянулся за ним на севере. На западе синели ночные облака и дремали, неподвижные и прозрачные, как острова в тёмно-зелёной пучине неба. Над равнинами на юге поднималась лёгкая, серая дымка.

И вдруг с юго-востока, низко над землёй, вспыхнуло одинокое багровое зарево. Оно прожгло пелену облаков, глухо и неподвижно, как слепой глаз.

Кровавая звезда!.. Война, чума; неизбежная, скорая и внезапная смерть… Господи, будь к нам милосерден во имя Иисуса Христа!

Энок поспешил домой. Беспокойно, беспокойно на земле, как и в сердце его…

Однажды, поздней осенью, в усадьбе Хове пекли хлеб. Дом наполнился грохотом от скалки, катавшейся взад-вперёд по широкому столу.

Энок в погребе месил тесто, когда пришло известие из Уппстада о том, что Гури-приживалка хочет с ним поговорить. Она при смерти и, быть может, не доживёт до вечера.