Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Эту красивую и как будто знатную женщину здесь, кажется, все знали, ибо не успела она приблизиться к калитке (ее охранял угрюмый как истукан и столь же любезный сторож), как попала в плотное кольцо грязных и совершенно голых детей; некоторые были не так уж малы.

— Ma’am! Ma’am! — вопили они в один голос, увиваясь вокруг. — Give me today! [10] Госпожа! Госпожа! Сегодня дай мне! (англ.) .

Но она, казалось, и внимания на них не обратила — улыбнулась резко очерченными, пухлыми, ярко накрашенными губами всем сразу и шагнула к автомобилю, застывшему в толпе, как кубик брусчатки среди камней; толпа шелестнула и расступилась, давая ей пройти; некоторые умудрялись переругнуться, подтолкнуть друг дружку.

— Да ползи, ползи ты живей!.. — крикнула она озорно, и Глуоснис не сразу сообразил, что кричит она именно ему и кричит по-немецки. — Аурис! Северный мишка! Привез мне чертенка? Черного, как и ты! Литовского чертенка, спрашиваю, привез? А обещал. Ты что, не узнаешь?

Глуоснис узнал («Обещал? Я?..») и оттого еще больше смутился, толкнул дверцу и выпал наружу. И неизвестно еще, что поразило его больше: неожиданное появление этой женщины (это же она, мадам Эрика из Кельна!) или благоговение толпы; можно подумать, этой толпы просто не было — так быстро она схлынула, точно подхваченное ветром облачко, распалась на множество мелких кучек и одиночных, болтающихся без определенной цели индивидов; куда-то сгинула и страшная старуха.

— Аурис, северный мишка! Почему не написал?

— Я, Эрика, все это время…

— Ах, да, да! Мировая скорбь. Раздумья на пороховой бочке. Неотложные проблемы переустройства общества. Духовный взлет homo sapiens. И кому все это нужно? Им, что ли?

Она показала глазами на улицу и площадь за ней: там бурлила, шумела все та же — нет, нет, другая! — толпа, издалека еще более грозная, незнакомая, жадная, хотя их, Глуосниса и мадам Эрику, эти люди уже забыли, как и многое другое, что представлялось им преходящим и недостойным внимания; один, не сходя с места, таинственно присев, мочился или творил кое-что посерьезнее, другой раскладывал для продажи какие-то побрякушки, иной от скуки ковырял пальцем в носу. «Ma’am, ma’am!» — выкликали дети, может, уже другие, и может, уже другой женщине — тоже белой, а то и желтой или даже черной. «Ma’am, ma’am! give me money, ma’am!» Но все они такие же костлявенькие, голенькие, с раздутыми животами, под которыми, будто обстриженные по узелку джутовые веревочки, болтались более или менее заметные признаки принадлежности к мужскому полу; они дети, они бесстыдны, они не прикрываются ни тряпкой, ни набедренной повязкой, как мужчины зрелых лет, хотя, похоже, у некоторых, более рослых, детство что-то очень уж затяжное. «Ma’am give me…»

— Ну пойдем же, пойдем! — лопотала тем временем мадам Эрика, беря Глуосниса под руку («В Кельне она не допускала такой фамильярности… во всяком случае — со мной…»); пальцы у нее были прохладные, ногти ярко накрашены. — Пойдем скорей регистрироваться. В этой стране главное — отметиться. А уже все остальное…

— Почему же, Эрика?

— Потому что здесь все еще постреливают, понял? И даже среди бела дня. Потому что в этой стране и в этом городе, а мы имеем честь быть его гостями, очень много каналов. И все полны водой.

— Говоришь загадками.

— Вовсе нет. Каждое утро из каналов кого-нибудь вытаскивают. И необязательно живым.

— Ты меня порадовала.

— Предупредила… И потом, здесь не любят, когда что-нибудь плохо лежит.

— Воруют?

— Берут. Разве это воровство, если голый калека возьмет себе кусок ткани, а голодный карапуз стянет лепешку? А если это называется воровством, то воруют здесь все, начиная с министра и кончая вон тем… — она махнула рукой в сторону мыслителя, сидящего на корточках за углом гостиницы; прохожие обходили его, точно кол, вбитый не на своем привычном месте. — Без этого тут не проживешь.

— Без воровства? Да что тут воровать? — Глуоснис горестно вздохнул. — Клюку у нищего?

— Клюку! Здесь только у полицейских палки, для остальных это непозволительная роскошь. Ну, еще у солдат, безусловно… А нищие… Здесь, Ауримас, все нищие…

— Все?

— Ну, может, это не то слово… Не то чтобы нищие… То есть даже вовсе они не нищие!

— Как так?

— Они — хиппи.

— Хиппи? Эти бедняги?

— Да. И самые настоящие. Естественные. У нас только суррогат, Ауримас.

— Это где — у вас?

— В Европе. В Кельне… А эти… они ужасно славные, уверяю тебя. Без комплексов, без наигранной экзотики. Все первобытные, от самой природы. Они и не могут быть иными…

— Такими, как в Кельне…

— Да, как в Кельне. — Она взглянула на Глуосниса своими пронизывающими карими глазами; в этом взгляде мелькнул укор. — Или в Париже. Или на Piazza Venèzia [11] Площадь Венеции (в Риме) (итал.) . . И, может, даже как в Вильнюсе — ты, между прочим, так и не прислал мне видов вашего города…

— Ну, в Вильнюсе… однако… думаю…

— И я думаю, Ауримас, — она опять взглянула на него своими блестящими глазами, под которыми, наперекор всем кремам, залегло несколько глубоких морщинок. — Хотела бы думать. Но ведь в наше время, когда мир утратил какие-то державшие его основы… сама не знаю — какие…

— Весь мир? — усомнился Глуоснис. — Не забывай, что он не так однороден, как тебе представляется.

— Почему мне? Многие так считают, только не знают, что будет дальше. Потому и мечутся. Ищут. Все чего-то ищут. И, понятно, чаще всего не находят… Но тебе, я вижу, неинтересно?

— Безумно интересно. Народы хиппи, гм… хиппи и аристократов духа. Это мне напоминает дьявольски неприятные теорийки, против которых, да будет тебе известно, я настроен с малых лет и которые отрицаю изо всех сил… Против которых, я, кстати, на фронте… соображаешь?

— Дай договорить, Аурис. Кто же тут классифицирует людей и нации? Неужели я? Это было бы слишком грубо. Хиппизм… Когда начинаешь понимать, что каждый из нас — не более чем странник под этим голубым небом и что каждому к своему счастью приходится топать пешочком… Словом, жители этой страны естественны, никем не выдуманы, не продукт рекламы и, поверь, совершенно первобытны. Если угодно — все они йоги…

— Может, от нищеты, которая из века в век…

— Может, и оттого — какая разница! Суть от этого не меняется. Тут никакого плагиата, они просто неспособны на такое. И человека они понимают куда лучше нас, потому что это тоже вековая мудрость… Ты, конечно, рассуждаешь иначе, но я… старушенция Европа… на все сто убеждена, что уже в недалеком будущем…

— Рассуждаю? Вовсе я не рассуждаю… — Глуоснис пожал плечами; разговор показался ему пустым и никчемным, хотя он и не предполагал, что здесь будет удобно разговаривать — под этими прошивающими кожу полуденными лучами. — То есть, может, как-то и рассуждаю, но не тороплюсь осуждать.