Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Значит, и к нему? К father’y?

Но он убивает! Он каждый день убивает мою свободу. И любить… или уважать… папаню… хо-хо!

А ты добрый, Единорог! Ты прекрасен, ты чудо! Ты можешь такое сказать: «Всех, кто…» Потому что ты один такой. Один из тысяч других. Коснется пальцем — и ты верна, дотронется — и верна… Ах, не то! Эма, дура набитая, не то!

А что тогда? И что то?

Сколько у него книг! И каких! Самых новейших иностранных и совсем старых, еле дышат в кожаных переплетах со стершимся тиснением. И сколько журналов, да каких!

У отца тоже полно журналов — и в редакции, и дома, — но не таких.

А у него… иностранные журналы. Листай сколько хочешь, вырезай на здоровье, мастери коллажи, тащи домой… завтра получишь еще… Весь мир словно вторгается в тебя, захлестывает, заставляет ахать, удивляться: тут и фраки, и джинсы, и пальмы, и сверкающие автомобили новейших марок…

«Не все там голодают, отец, и не все бегают на демонстрации…»

«А кто говорит — все? Я, что ли?»

«Ну, Петренас… Накайте…»

«Сомневаюсь, чтобы они такое говорили…»

«А ты не сомневайся… И различай то, что красиво, от того, что…»

«Красиво? — Отец горько улыбнулся, я даже во рту ощутила эту горечь. — Это мир манекенов, Эма… чучел… чаще всего чучел духовных, да еще людей, изнасилованных жизнью… Знаешь ли ты, что носит дома хотя бы эта девушка, — отец ткнул пальцем в шикарную красотку, демонстрирующую просто умопомрачительное нижнее белье, — и что она ест на завтрак?»

«Что-нибудь все-таки ест и что-то, безусловно, носит…»

«И сколько ей платят за то, что она позирует для рекламы?»

«Все-таки платят…»

«Она только здесь, на фотографии, такая бездумная и счастливая… А на деле… Знала бы ты цену этой улыбки!.. И то, что ее тело давно запродано… может, за жалкие центы…»

«А мне не надо знать, какая она на деле… И сколько получает за улыбку… Мне нравится смотреть, и этого довольно. Вполне довольно».

«Немного же тебе надо…»

«А если тебе только так кажется?»

Не понимает. Старик совсем ничего не понимает. Законсервировался. Памятник надгробный. Застыл. Окостенел.

Другое дело — Единорог, дивный, душевный человек. Мойчеловек.

«Почему тебя занимают эти демонстрации, Эми?»

«Интересно, и все…»

«Главное, Эми, люди, а они неодинаковы… И различаются не внешностью и не физическими качествами, а просто… разные духовные структуры… Это и определяет… Хотя телесных потребностей мы не можем отрицать, не можем выкинуть плоть за порог… Вот еще одна занятная статейка на эту тему… Шведский журнал… Очень любопытная статейка… Рекомендую… Весьма квалифицированные ответы на все вопросы… Возьми домой… И вырезку, и статью про шведов… Положи в сумку, забирай…»

«В сумку? Хорошо. Я ухожу. Сейчас…»

«Что ты, Эми!.. Посиди! Никто тебя не гонит! Я просто сказал: нечего мучиться, если можно преспокойно…»

«Нет, правда, — тараторю я, больше всего на свете боясь, как бы то, о чем я иногда думаю, не оказалось правдой… — Я надоела? Ведь надоела, тебе, правда? Своими дурацкими вопросами… визитами… Особенно когда ты мне этот ключ… Я мешаю…»

«Ни капельки, Эми! Ничуточки! Мне всегда очень приятно тебя видеть, Эми… И как ты, Эми, можешь так обо мне?..»

Эми… В глазах темнеет… Эми, Эми, Эми…

Эми — —

Только голос и глаза, голос и глаза, которые поглощают меня. Из угла, где он сидит в кресле, уронив под ноги пестрый плед, и листает какой-то цветной и яркий журнал или попыхивает своей элегантной трубкой, медленно, как мудрец, выпуская под потолок голубой душистый дым хорошего табака («Prinz Albert» — написано на пачке), или просто так, закинув ногу на ногу, подперев рукой подбородок, отдыхает. И все равно следит. Что-то он видит во мне, чего не могут разглядеть другие, что-то находитнужное для себя. И это хорошо. Это мне нравится… Нравится чувствовать, что кому-то есть до тебя дело, что кто-то — и не абстрактный некто, а он, он, мой Единорог, — интересуется всем, что бы я ни делала… И даже боязно глаза поднять, будто все, что ты знаешь и чувствуешь в данный миг — все то важное и настоящее, — вдруг может оказаться миражем, плодом твоей больной фантазии и исчезнет, как только твой взгляд столкнется с реальными предметами и картинами; или ты даже боишься его взгляда, его слов, движений, всего; достаточно лишь чувствовать: он здесь. И все. И все. И ничего тебе больше не надо, кроме одного: он здесь… И ты роешься в беспорядочно сваленной в углу куче иностранных журналов (журналы эти ему привозят моряки, а некоторые, более редкие, он приносит с работы), листаешь, складываешь, стрекочешь ножницами, откладываешь в сторонку то, что собираешься взять домой; все эти блага он дарит тебе. Это же сокровище! Все эти таинственно шуршащие листы, журналы, проспекты, буклеты и даже всевозможные рекламы; все это другая жизнь. Пусть чужая, далеко отстоящая от твоей суетливой будничности, но тем притягательней. А когда принесешь домой (а еще говорят, я ничем не интересуюсь!) и обклеишь этими восхитительными картинками стены своей комнаты (чем я хуже Вирги?), становится как бы и твоей та, чужая жизнь…

«Так и ты сама, Эма, становишься вроде этого бескровного манекена… Рекламы бутылок и сигарет… реклама какого-то мыла — и ты уже мнишь, будто это настоящая жизнь… Мне стыдно…»

Стыдно! Ему! Старый болван! Застрял на первой половине нашего века, на этих послевоенных годах и разрухах…

Вжик, жик, жик — работают ножницы! Мы трудимся, дорогой родитель, да еще как! Шу-шу-шу — бумага. Палево, направо! В корзину, в корзину, в сумку! Работаем!

«Отдохни, Эми… Ну, подними голову! Выше голову, выше! Я уже целый час не вижу твоих изумительных глаз, Эми! И не забывай, тебе нельзя переутомляться! Я не хочу, чтобы ты уставала, Эми».

Эми, все Эми… Дивный мой человек. Мой Единорог. Мой…

И ты не думай, несчастный Чарли, что ты мне хоть сколько-нибудь… Если я хожу с тобой, то исключительно потому, что никуда не могу пойти с ним, нигде не могу появиться… так как мои старики… особенно моя болящая мамаша… ого!..

Я смотрю на него: голова запрокинута, лоб крутой, чуть наморщенный, бачки бросают тени на щеки, в руке трубка, в белой, красиво очерченной руке… Полосатая рубашка, полосатый галстук, полосатая пижамная куртка (коричневая кожаная, в которой он ходит на работу, висит в шкафу), все такое обыденное и в то же время словно из этих вот журналов, и все такое интеллигентное, чистое, достойное, уютное; он сидит курит, выпускает вверх круглые колечки дыма, помахивает тапкой — чистой, большой, пушистой — и все поглядывает на нее, на кроткую, податливую малышку Эму, поглощенную журналами. «Не перестарайся, Эми, не все сразу, успеешь и потом… А сейчас? Сейчас перерыв, сейчас давай выпьем чаю; пожалуй, зеленого. Не знаю ничего более тонизирующего, вот уж где прав Восток. Я сейчас… если бы ты мне еще и помогла…» — «Конечно, конечно», — вскакиваю на ноги, вылетаю из-под лавины журналов, включаю газ, ставлю чайник, ищу заварку, сахар, ложечки… И все быстро, ловко, без слов, а если нет чистых стаканов, тут же кидаюсь мыть и тарелки, и вилки, и ложки и выкладывать все на стол, смахиваю крошки со стола ладонью… Эми, Эми, Эми… Я бы здесь все мыла и чистила, полировала, вылизывала… все ради него, Единорога, потому что… Потому что здесь не дом, здесь нет ни папани, ни мамани… ни их поучений… Только он, Единорог, его глаза, его голос, его… Только пусть он зовет меня этим именем: Эми— всегда, как в тот, первый раз, когда я для смеха написала ему записку в школе, во время встречи с сотрудниками НИИ, от имени которых выступил он, и когда он выразил желание ответить Эме на ее вопрос лично и подробнее… ей, Эми… своей милой, тихой Эми…